Николай Алешин - На великом стоянии [сборник] Страница 8

— Каковы успехи? — спросил старика, когда тот разделся и повесил на гвоздь фуфайку и фуражку.

— Занесло все вехи, — без уныния отшутился на его вопрос старик. — Не показывается и себя нигде не выдает. Манил на задворках и у овинных ям на старых гумнах — ничуть ее там. Но дожжик турнет ее домой, где бы она ни облежалась. Он уж держится на ниточке и вот‑вот прыснет. Тучи наглухо обложили небо.

— А не задрал ли вашу овечку волк?

— Не должно: про волков давно не слыхать в наших местах. Нынче зимой Митюха Магерин доглядел передернутый поземкой крупный след и поставил капкан. Думал, волк попадет, а угодила рысь задней лапой. И с опушки забилась в самый густой чапыж. Он бы сразу взял ее, да порвался ремень на лыже. Едва настиг ее вбродок и придушил вилашкой. Но попахал собой снег на Свинкине.

— На каком Свинкине?

— Лес под Максютином, — смеясь, сел старик на свой стул. — По веснам при разливе Нодоги его затопляет. Годов тому десять председатель Максютинского колхоза Климков додумался огородить его и в начале лета завезти в тот лес со свинофермы шестьдесят голов поросят: дескать, к осени отъедятся на готовых природных харчах не хуже диких кабанчиков. Что было! — с зауморной миной на лице воскликнул старик. — Сперва, после новоселья‑то, поросята не подавали голоса, только рыскали да хватали, что послаще: ландыш, чернижник, мокрец. И добывали всякую живность под расковыренным дерном да в иле по ручью. Не так уж много доброго нашлось им в том лесу, и попадало оно больше не в утробу, а под копыта. Вскоре былинки не осталось там, и корни деревьев оголились кое‑где в разрытой да разметанной земле. С нехватки пищи поросята стали кидаться друг на дружку, как в боксе. Такой поднимут визг — случись бы по близости тот же волк, — не только кинуться на них, а убежал бы со страху, поджав хвост. Хотели их обратно в свинарник, да разве подступишься. Бабы с телеги‑то бросали им подкормку со страхом и опаской: оступись на возу да упади к ним за огородку, тут же загрызли бы — до того одичали. Не в рост их гнало и не в длину, а больше в сугорбку. И рыло у каждого очень вытянулось и завострилось. Забивали их по осени там же, в специальной клетухе: поштучно пускали в него через узкий лаз и с полатей ножом на черенке, не короче навильника, кололи под ухо. На мясе не оказалось жиринки — постнее зайчатины. И шкуры в заготкоже еле приняли за бесценок: ужасно засмолились от грязи. На весь район прогремел Климков своей затеей выскочить по мясопоставкам в передовики. А лес тот, где откармливались поросята, так и называется с тех пор Свинкиным.

Прослушав эту казусно‑забавную историю, Лысухин не переставал смеяться вместе со стариком, пока тот не приложил вдруг к самовару ладонь и не цокнул выразительно языком.

— Уж наполовину остыл, — сказал, покачав головой, и упрекнул гостя: — Вы, я вижу, Вадим Егорыч, ни к чему здесь не притронулись без меня: не попили и не поели. Куда это годится?

— Не тянет в одиночку‑то, Захар Капитоныч, — оправдался Лысухин.

— Не ложиться же нам с пустым брюхом, — опять погладил самовар старик и принял решение: — Подогревать его да таскаться с ним не буду, а отолью из него в облитую кастрюльку и поставлю ее на электрическую плитку: скорее скипит.

Он наполнил из самовара полуторалитровую кастрюльку с ручкой и поставил ее в кути на плитку, поднятую вместе с проводом на глухой стол. Лысухин тоже пришел в куть и, стоя, с усладой закурил у открытого им печного душника. При ветре так тянуло в черное отверстие душника, что в недрах дымохода слышалось завыванье. Лысухин не ограничился одной сигаретой, но другую не докурил всю: старик уж выключил плитку, составил ее на пол, а кастрюльку с кипятком унес и уместил на подносе возле самовара. Лысухин не успел положить заслюненную сигарету на край отверстия, как ее вырвало тягой из пальцев и увлекло на вынос. Он закрыл душник и поспешил к столу.

8

Они ели все, что было выставлено на стол хозяином. Лысухин теперь не отвлекал его от еды расспросами и сам без стеснения, как говорится, уплетал за обе щеки.

Только когда старик разлил напоследок из кастрюльки в его и свой стакан остатки какао, Лысухин возобновил разговор о том, на чем он прервался ненароком с полчаса назад:

— Вот вы, Захар Капитонович, на многое указали, в чем разнились с Секлетеей по натуре и убеждениям, что, однако, повлияло на ваше сближение. Но сослались и на сходственность, на то, что тоже повлекло вас друг к другу. Расскажите и об этом.

Своей просьбой он как бы встряхнул старика, притупившегося от насыщения. Облизав в легком замешательстве вынутую из стакана ложку и опять сунув ее туда, старик заговорил с прежним оживлением:

— Сходственностей‑то у нас набралось в достатке уж после войны. Но и до нее мы наразу согласовались в самом главном. Невдолге после того, как занялась она телятами, постучалась ночью к нам в окошко и вызвала меня на крыльцо. «Извините, — заговорила чуть не шепотом, — я к вам с докукой. Надо бы в контору, а не сюда, но мне нежелательно в присутствии мужа, не говоря уж о посторонних. Сетовать грех, но меня гневит поведение вашего колхозного пастуха: обижает скотину. Выгонит из фермы коров поутру и не дает им покормиться как следует, а знай нахлестывает кнутом и торопит туда, где Воржа впадает в Нодогу. Запрет стадо в самый конец стрелки и сам на боковую. С берегов ни к той, ни к другой реке коровам не спуститься: крутизна. А уйти со стрелки не дает им собака Шайтан. Попробует которая сунуться — Шайтан зверем прянет на нее и отшугнет назад. Мои телята уж наедятся и вылежатся, а коровы, погляжу, все еще взаперти. Поговорите с ним, чтобы не морил скотину: это не только убыток колхозу, а и по Писанию вменяется в грех: «Не причиняй мук бессловесной твари ни всуе, ни ради забавы, во избежание бед себе за оное прегрешенье». Может, вам и другим в деревне известно, как он пасет, и мне не следовало бы вмешиваться?» — «Нет, нет, Секлетея Ивановна, вы правильно поступаете! — поблагодарил я ее. — Где мне знать об всем по моей занятости. А другим, пожалуй, даже ни к чему: пасет — и ладно. Да и связываться с ним не всякому захочется: озорник, изматерит. Теперь понятно, почему он не высыпается ночью: говорят, самогонку гонит из кукурузной барды. Ее ему зять целую бочку привез с паточного завода». Секлетея стала упрашивать меня сохранить наш разговор в секрете. «Не беспокойтесь, — заверил я ее. — Как вы утаили его от мужа, так и жена моя останется в полном неведении: скажу, что вы приходили по личному делу. А завтра сам доеду верхом до стрелки и урезоню пастуха: недаром торчим в последней графе на районном показателе по молокозаготовкам». — Старик прислонился к спинке стула и сомкнул закинутые за нее руки. Помолчав немного, снова принял свободную позу. — Я был доволен, что ее задел за живое замеченный непорядок и она решила сообщить мне о том. А из какой корысти — терялся в догадках: пожалела ли только скотину, «божью тварь», или вместе с ней и колхоз за убытки? В первом не приходилось сомневаться, но и второе тоже оказалось не зряшным. Через неделю после того зашла она в контору после пригона в полдень с выпаса телят на отдых и покой от оводов и мошкары и позвала мужа обедать. Он составлял ведомость по молоку за квартал. Я тоже завернул в контору и ломал голову, кого бы из колхозников отрядить в лес на заготовку дров для школы и медпункта в Ильинском по наказу сельсовета. Федор попросил Секлетею обождать немного, пока он подобьет итог. Пощелкал на счетах, занес цифры в ведомость и говорит мне: «Получилась неувязка, Захар Капитонович: при сдаче молока, как вам известно, не хватило четырнадцати литров, а по удоям его оказалось больше на двадцать семь. Откуда этот излишек и куда его девать?» — «Придется, — говорю, — списать. Не первый год такая петрушка». — «А не придерутся при ревизии?» — по праву заявил Федор. «Пока, — говорю, — не случалось того. Наш колхоз самый маленький в районе. Все мы друг у дружки на виду. Ту же недостачу молока я не раз покрывал от своей коровы. На доярок я не в претензии. Их три на ферме. За каждой закреплена группа в одиннадцать коров. У них самоучет: каждая при дойке записывает в свою тетрадку, что показывает молокомер. Бабы добросовестные, в подвохе не заподозришь». Тут неожиданно встряла в наш разговор Секлетея: «А почему они сотые доли закругляют пятеркой? Я позавчера зашла на ферму во время вечерней дойки и заглянула в их тетрадки: в любой сотые доли с пятеркой да нулем на конце. Ваша Марфа Григорьевна при мне записала не 4,23 литра, как показывал сливной бачок, а 4,25. И Татьяна Рунтова тоже отдоила корову и записала вместо показанных 3,67 — 3,70. Да посмотрите сами», — указала на тетрадки доярок на столе, под руками у мужа. Мы с Федором так и воткнулись в те залубенелые от молока тетрадки: каждую перелистали, вникая в записи, многие из которых едва разберешь: точно наползал таракан, что побывал в чернильнице. Секлетея подметила верно: доярки явно не без умысла сводили на пятерки последние цифры сотых долей во всех записях, причем только с накидкой, а не со скидкой. «Вот с чего набегают излишки‑то», — сказал я Федору. А на Секлетею не мог поднять глаз, оттого что оказался простофилей через фальшь доярок, о причине которой к тому же никак не догадывался. Федор взглянул на жену так, точно что потерял. Она просто выложила нам, что к чему. «Им, — сказала про доярок, — легче подсчитывать дробные числа с пятерками да нулями на конце: меньше канители. Если бы они вели учет тем же способом, только бы записывали один удой с накидкой, а другой со скидкой, так в общем‑то, пожалуй, все бы сходилось правильней. И то едва ли…» — «Да не приказано им делать никаких закруглений, еж в карман! — обругал я доярок собственным черным словом, каким бранился тогда в крайней досаде, и в горячке‑то даже изорвал листок, в который уж записал тех, кого наметил послать в лес на заготовку дров. Но спохватился и сгас. Подобрал точно одеревенелыми пальцами обрывки на столе и сомкнул их, как он был, листок‑то, и повинился в укор себе: — Моя оплошка: зря до сих пор скуплюсь лишним трудоднем, чтобы поставить кого‑нибудь заведовать фермой. — И предложил Секлетее: — Давайте‑ка туда наводить порядок, чем мотаться по выпасам с телятами. Девчушки и одни попасут их до конца каникул. Вам сподручней на ферме: ежели и ребеночек будет, так рядом отлучиться к нему до дому, чтобы покормить его. А услышите нарекания на меня насчет вас обоих, — указал я на нее и на Федора, — что, мол, на сходную работу принял не своих, а недавно пришлых, — трите к носу: посудачат и уймутся. Всякого, кто бы он; ни был, оправдывает сноровка в деле да честное поведение».