Пантелеймон Романов - Русь. Том I Страница 8

Проходили годы. Все изменялось. То там, то здесь вымирали владельцы, усадьбы их со старинными домами и садами продавались, а на их месте долго виднелись с проезжей дороги заброшенные надворные постройки с грудой кирпичей и мусора.

И казалось, что вместе со старыми домами, с их облупившимися колоннами и пошатнувшимися балконами, уходит старая жизнь.

Среди обитателей родовых усадеб стали появляться такие, которые, — вроде известного Митеньки Воейкова, — вели странную обособленную жизнь. Или вроде еще более известного Валентина Елагина, человека совершенно нового, во многих отношениях странного и непонятного, имевшего удивительную способность влиять на людей и сбивать их с толку. Он главным образом отличился своей историей с баронессой Ниной Черкасской, женой почтенного и уважаемого профессора.

Правда, были и такие люди, которые еще над чем-то хлопотали, старались поддерживать общественную жизнь, вроде Павла Ивановича Тутолмина, занимавшего судебную должность и прославившегося впоследствии основанным им знаменитым Обществом.

Но всем как будто скучно и тесно становилось в родных обветшалых усадьбах и начинало тянуть куда-то в другие места, на неизведанный свежий простор.

IV

В утро Николина дня на дворе усадьбы Дмитрия Ильича Воейкова шла обычная, несколько ускоренная по случаю праздника жизнь: через двор торопливо прошла кухарка к колодцу с пустыми ведрами, прошли рабочие в праздничных суконных поддевках в церковь среди мелькающих утренних теней. А в раскрытое окно кухни виднелся стол с роем мух около рубленного для котлет мяса. Собаки, сидя перед окном, жадно смотрели туда и махали по земле хвостами, разметая ими сор.

Хозяин усадьбы еще спал в своем кабинете на широком диване с ковровыми валиками. Он лежал, покрывшись с головой простыней от мух. А кругом него, — на стульях, на полу, даже на письменном столе, — в каком-то вихревом состоянии валялись разбросанные части его туалета. Один сапог лежал далеко посредине пола, очевидно, он трудно снимался и был пущен туда в раздражении, а другой выглядывал из-под дивана.

Круглые часы, на противоположной от дивана стене, пробили девять. Простыня заворочалась, и лежавший под ней чихнул. Потом она опять присмирела.

Под часами на стене была прибита за уголки четвертушка бумаги, очень тщательно обведенная по краям красными чернилами в виде рамочки. На ней было написано расписание занятий. Причем в начале стояла крупно и смело выведенная цифра 4, указывающая на время пробуждения. Но она была зачеркнута, и под ней менее крупно написана цифра 6.

Потом и эта зачеркнута и заменена уже как бы с некоторым раздражением цифрой 8.

Часы пробили половину десятого.

И в тот же момент из-под простыни испуганно высунулась спутанная голова. Это и был сам владелец усадьбы с тысячей десятин земли, Дмитрий Ильич, или Митенька Воейков, как его звали в обществе.

— Здравствуйте, — опять проспал! Он пошершавил свои мягкие белокурые волосы и сел на диване, спустив ноги на пол.

— Желал бы я все-таки послушать, чтобы кто-нибудь объяснил мне, в чем тут дело: с четырех часов начал, а теперь уже на половину десятого съехал. Ведь сколько раз твердил этой неуклюжей дуре Настасье, чтобы она будила в положенный час. Ну что же… теперь спеши не спеши, все равно весь день испорчен. — И Митенька, заложив руки за голову, с расстроенным видом лег на диван…

Он в последнее время чувствовал какое-то отчаяние от беспорядка и грязи в своей жизни, от наседающих на него мужиков, вообще от всей внешней жизни и так называемой действительности. В борьбе с хаосом и бестолковщиной он установил себе определенное расписание занятий, где было все размечено: когда вставать, когда думать, когда гулять. И вот теперь — расписание было, а порядка опять никакого не было.

Часы пробили десять.

— Э, черт их… покою не дают, — сказал Митенька, машинально вскочив и с раздражением взглянув на часы. На макушке у него торчал пучок непослушных сухих волос и еще больше усиливал недовольный вид хозяина.

Дмитрий Ильич хотел было обуваться, но нашел только один носок. Он оглянулся по полу, заглянул даже под диван. Носка нигде не было.

— Так, все в порядке, — сказал Митенька, сидя на корточках около дивана, и поклонился кому-то, разведя руками, в одной из которых он держал сапог, а в другой носок. Вдруг он насторожился: за дверью кто-то споткнулся, зацепившись за половик. Потом постучал в дверь.

Митенька живо вскочил. Держа в одной руке носок, а в другой сапог за ушко, он повернулся к двери и ждал, как охотник ждет зверя, который неожиданно сам лезет в руки.

— Вставать пора… — сказал из-за двери какой-то сиплый недовольный голос.

Митенька нарочно не отзывался и ждал, чтобы заманить в комнату.

На пороге показалась баба, несколько угрюмая, с испачканным в саже носом, в грязном подоткнутом сарафане и в валенках. Это и было Настасья.

— А! вот тебя-то мне и надо! — крикнул Митенька, поймав момент, когда вошедшая переступила порог. Но она, взглянув на хозяина, стоявшего в одном белье, попятилась было к двери.

— Тебе что было приказано?

— А что?

— Ты сейчас зачем пришла? — сказал хозяин, не отвечая прямо на вопрос и как бы желая довести ее до сознания другим путем.

— Ну, будить шла…

— Не «ну, будить», а просто будить. А в котором часу тебе приказано будить?

Настасья молчала. Хозяин ждал.

— В восемь!.. А ты приперла когда? В десять?

— Нешто угадаешь?

— Тут и угадывать ничего не надо, а посмотри на часы, вот и все. И потом, скажи на милость, когда я тебя приучу к порядку?… Что это у тебя тут? — сказал Митенька Воейков, показав сапогом на свой стол и на всю комнату.

— Что было, то и есть.

— То есть как это «что было»? Почему же оно было? Раз тебе сказано, что ты должна убирать каждый день, значит, — кончено… Ты меня знаешь?… Чтобы с завтрашнего дня все блестело и каждая вещь лежала на своем месте. В девять я встаю…

— То в восемь, то в девять, — нешто тут разберешь.

— Теперь в девять, с завтрашнего дня в девять — и не твое дело тут разбирать. В 9ј ты убираешь комнату, в то время как я пью кофе. В 9Ѕ прихожу заниматься.

— А нынче как же?

— Нынче не в счет. Тебе сказано: с завтрашнего дня. У меня вот каждый час расписан и распределен точно. Ты видишь это? — сказал Митенька, показав носком на расписание.

Настасья недовольно и недоброжелательно посмотрела на расписание.

— А из-за тебя я каждый день теряю время, потому что ты все угадываешь вместо того, чтобы смотреть на часы. И ералаш какой-то развела на письменном столе.

— Я не разводила… Я под праздник убирала.

— Вот пойдите с ней!.. — сказал, как бы в изнеможении, повернувшись от нее, Митенька Воейков. Потом опять сейчас же быстро повернулся к ней и крикнул: — Каждый, каждый день, а не под праздник! Вы с Митрофаном все только по своим дурацким праздникам и постам считаете. Мне ваши праздники не нужны. Вот сегодня праздник, а ты видишь, я работаю.

Настасья молчала.

— А чего ты в столовую натащила? каких-то корзин с грязным бельем? Ты думаешь, что если я молчу, так, значит, и ничего не вижу? Я, брат, все вижу.

— А что ж ей сделается?… — сказала угрюмо Настасья.

Митенька внимательно, как бы с интересом посмотрел некоторое время на Настасью.

— Знаешь что? — сказал он наконец, как человек, пришедший к убийственному для его собеседника заключению. — Ты — злейший варвар. Ты все можешь растоптать, сама того не заметив.

Настасья почему-то тупо посмотрела на свои валенки и ничего не сказала.

— Что же ты молчишь?

Настасья начала тупо моргать, что у нее всегда служило признаком крайнего напряжения мысли. И тут она уже совершенно переставала понимать самые обыкновенные вещи.

Хозяин заметил это.

— Ступай! — сказал он ей значительно и громко, как говорят глухому, и некоторое время смотрел ей вслед, когда она в своих валенках вылезала из комнаты.

— Вот тебе и расписание, — сказал Митенька, посмотрев на часы, — вот тебе и четыре часа. Да ну что там, разве с этим народом можно что-нибудь наладить. О, господи, ну и создания! — Он покачал головой, потом с некоторым недоумением посмотрел на сапог и на носок, которые он все еще держал в руках, как бы забыв, что с ними делать, и с досадой стал одеваться.

Митенька надел русскую рубашку с махровым поясом и, по привычке, студенческую тужурку, хотя давно уже бросил университет, и подошел к зеркалу. Он машинально пригладил рукой пучок на макушке, который опять сейчас же вскочил. Наткнувшись в зеркале глазами на расписание, подошел к нему, взяв со стола карандаш, и сказал тоном человека, делающего последнюю уступку:

— С завтрашнего дня я, так и быть, буду вставать в 9 часов, но чтобы было — минута в минуту.