Вера Кудрявцева - Летний дождь Страница 8

А когда убегала Юлька домой, продолжал вслух мечтать про будущее свое житье:

— А вот ты можешь, дедушка, сплести из прутьев зыбку? Знаешь, какая была бы легкая? Это тебе не деревянная!

— Решился ты, Панка, ума от любови навовсе! — смеялся дед. — Зыбку! Торописся больно! Ты сперва оженись!

Глядя в звездное небо за окном, сознавался Павел:

— Правда, что решился ума. Только ни о чем не могу другом думать, дед: во сне вижу мальчонку, сына будто своего. И ведь одного и того же вижу, вот в чем штука странная!

— Ну-к, что страдать-то! — усмехнулся в темноте дед. — Гляди, на масленку и оженим!

— А тебя мы к себе жить возьмем, будешь нам с Ульянкой заместо отца.

Ворочался, кряхтел на своей лежанке дед, никак не находил от этих слов угомону.

Давно, еще во время первых прогулок по лесу, придумал Павел: как только перестанут противно дрожать ноги в коленях, проложить в березовой роще, в Юлькиной «горнице», лыжню для нее. Проложить, потом встать в сторонке и смотреть, как она замелькает между берез.

День выдался будто по заказу. С утра выпал снежок и теперь искрился, тронутый солнцем. Лыжи дед патер воском, и, пока Павел приноравливался к ним, они весело скользили по сыпучему снегу.

— Недолго, мотри, слаб ишо, поберегчись надо, — наставлял дед Павла.

Первый круг давался ему тяжело: лыжи тонули в снегу, след за ними напоминал первую борозду на целине. Когда концы борозды соединились, опустился на пенек, навалился всем телом на комель. От рук, от лица валил пар. Удивленно смотрели на парня молчаливые березы. Павел не шевелился. Казалось, на следующий круг сил не хватит. Будто никогда и не стоял па лыжах.

И вспомнился Павлу вдруг день, когда он в первый раз надел их. Да и не сам надел, а отец, уходя на работу, еще затемно примотал к его пимам выструганные им самим две плоские дощечки. И весь-то день не могла маленького Панку дозваться мать: упрямо пахал и пахал он снег в огороде, пока не осилил этот секрет — управлять двумя плоскими дощечками. И уже не себя видел Павел, а своего будущего сынка. Ручонки в больших рукавицах крепко сжимают палочки. Зипунок подпоясан отцовским солдатским ремнем. Шапка на лоб сползла. Под носом пузыри, а он бороздит и бороздит настойчиво снег в огороде.

Павел снова встал на лыжи. И, размечтавшись, уже не замечал усталости, не считал круги, словно не лыжню торил для Юльки в ее «горнице», а дорогу своей будущей жизни. Остановился, когда две колеи, будто два луча, заблестели перед глазами. С неба на землю струилась, так что глаза ломило, мерцающая синева. По-прежнему молчали березы. И Павел, стоя на гребне пологой горки, впервые понял, что болезнь отступила. Грудь его сильно дышала, и он не чувствовал ни хрипов, ни колотья. Он облизывал соленые от пота губы, и пот этот не был потом немочи, это был пот настоящей мужицкой работы.

И Павел, повинуясь охватившему его чувству, распахнул полушубок и ринулся с горы. Этого он и жаждал — встречного ветра, пронизывающего насквозь и словно расправляющего за спиной крылья! Потом он кувыркнулся в мягкий снег, зарылся в нем с головой, перевернулся на спину и лежал блаженно, раскинув руки, наслаждаясь покоем вокруг, покоем в себе. Ясно и просто было его настоящее, ясное и простое надвигалось будущее, как это небо, исчерченное тонкими штришками березовых ветвей, как этот свежий снег. Павел не удержался и поддел его рукавицей. Ел жадно, как в детстве, когда не видит мать. Глотал и глотал хрусткие снежные лепешки, обжигаясь.

Через неделю Павел умер. От крупозного воспаления израненных легких. Семь дней врачи боролись за его жизнь. Но не боролся не окрепший еще от болезни его организм.

Умирал он недолго и нетрудно, потому что и в беспамятстве видел себя в березняке среди белого безмолвия. Только мучила жажда, Тогда он просил запекшимися губами:

— Снегу! Дайте снегу!

Мать смачивала его губы клюквенным соком, а Павел видел, как мчится к нему Юлька по проторенной им лыжне, как поддевает варежкой снежную лепешку, и он ест, ест ее.

И Павел, облизнув губы, улыбался и наблюдал, счастливый, как скользит легко по своей «горнице» его Ульянка.

Волна жара накатывала снова, переносила его в лето, на покос, к зароду. Он поднимает тяжелые навильники. Солнце жжет голову.

— Снегу! Снегу! — просит Павел. Мать подносит к его губам сок. И опять торопится к нему Юлька, мелькает среди берез, протягивает варежки со снежными лепешками.

— Скорее! — шепчет Павел. — Скорее! Ульянка, скорее!

Юлька едет слишком медленно. Едет, едет, а все на одном месте.

— Снегу! Снегу! Сне…

Страшный крик потряс тишину больничной палаты — забилась в причитаниях тетя Васеня. Уронил голову на грудь дед Футынуты. Заплакала врачиха. Юлька немо смотрела на Павла, и глаза ее росли и росли. Казалось, только они одни и остались на ее лице.

С такими глазами и жила теперь Юлька.

Сидела за партой.

Встречала стаи птиц.

Бродила по безмолвной березовой своей «горнице», не замечая, как чавкает под ногами талая вода.

Полола в огороде.

Сгребала сено.

По вечерам шумела за околицей лапта. Сновали по поляне мальчишки и девчонки, сверкали голыми пятками. Лупцевали по мячу деревянной лопаткой мужики и, забывая про годы, носились по поляне, не отставая от пацанов.

Смотрели на них старики, опираясь о палки.

Смотрели старухи, вспоминая не вернувшихся с войны сыновей.

Смотрели вдовы. Смотрел солдат на костыле, годок Павла, Плюха.

Смотрела Юлька.

А над деревней, стараясь перекрыть шум лапты, плыл голос баяна:

После тревогСпит городок.Я услышал мелодию вальса…

Это слепой дядя Тимофей зазывал в клуб освободившихся от дневных работ и забот сельчан.

Будем дружить,петь и кружить,—

обещал его баян.

Она и сейчас живет в той деревне, пожилая одинокая женщина Ульяна Антоновна.

1972

Живица

С солнышком выходила Анна на работу и к полудню успевала обойти весь свой участок в несколько гектаров. Ни много ни мало — десять тысяч сосен числилось за ней. Одна сосна, неказистая с виду, с косматой, будто давно не стриженной, не чесанной головой, а на живицу щедрая. «Ах, растрепушка моя», — разговаривала с такой Анна ласково. Другая стройная, веточки все одна к одной подобраны, а толку от нее никакого. «Эх ты! Столб ты телеграфный! — корила такую, — Скупишься? Не много ли о себе понимаешь, матушка…»

Сегодня, перед тем как свернуть в лес, Анна приостановилась. С горки был виден весь поселок из добротных бревенчатых домов. Только два ветхих дома стоят наособинку. Так и не пристали к поселку, отступили за речку, к самому лесу, там и доживают свой век в гордости. С них, с кордона, поселок-то и пошел. Один дом бабки Липы, а другой — ее, Анны, родное гнездо. Был когда-то еще третий двор, да от него уж и следа не осталось. Только одинокая сосна-красавица, посаженная, по словам бабки Липы, хозяином того третьего дома, тоскует на пригорке.

Анна улыбнулась окошкам: блеснуло в них солнце. За то и любит родной свой домишко, что весь день в нем праздник: и всходит в окошках солнце и закатывается— так поставлен был. Не то что их с Дмитрием хоромы: места много, а все пасмурно. Во-он, выше школы, выше магазина крыша, ни скромности, ни красоты. Говорила ведь: не по душе такой. Не-ет, Дмитрию непременно крестовый надо было, на каменном фундаменте.

«Хорошо, что стоит еще избушка моя, — подумала Анна как о близком человеке, взглянув за речку. — Надо бы сегодня траву в огороде выкосить», — и повернула к лесу.

Шла, не сбавляя шагу, хоть и выгнула перед ней спину дорога. Поднявшись на самый ее горб, Анна опять остановилась: любила это место. Устланный зеленью, замер у ее ног обрыв. На дне его негромкая струилась речка, торопилась упрятаться от глазу людского за кустами малинника, смородешника, черемушника. Совсем близко недоступно горела малина. От затылка до последней веточки просматривался зреющий ягодами куст черемухи.

Анна вдохнула всей грудью утренние запахи леса, заторопилась к своему участку.

Закончив обход и перекусив тем, что с собой прихватила, Анна, как и надумала, не домой пошла, а в старую свою усадьбу.

Трава и впрямь переросла (пол-огорода когда-то они с бабушкой Степанидой под покос пустили). Литовку решила взять у бабки Липы. Толкнулась в калитку — заперто. Значит, нет бабки дома. Знала Анна ее секрет: как куда далеко уходит, ворота и калитку изнутри закроет, а сама через створки окна — и на улицу. Гвоздиком снаружи рамы придавит — и айда на все четыре стороны.

Отогнув гвоздик, Анна забралась в избу. Пахнуло хлебным духом протопленной русской печи. Так захотелось понежиться в этом забытом бабушкином уюте.