Борис Блинов - Порт Страница 8

— А какая моя фамилия? Я фамилию свою уже сам забыл. А ты знаешь?

— Кто ж ее не знает? Капитан порта.

— Не, Захарыч, я крещеный. Это только у турков бывает в два слова — Аббас Оглы.

— Ладно, в два, в три, не в этом дело, а ты знай, они всерьез взялись Старшина при мне звонил, всю их службу поднял на ноги. Мой тебе совет: обрей бороду и заляг. Есть у тебя где переждать? Или ко мне приходи, мы еще простоим пару дней.

— Спасибо, Саша, не впервой. Я люблю в прятки играть. Это у меня с детства — никогда не водил.

— Это точно, опыт у тебя большой, А все же не забывай, что я тогда тебя нашел.

— Про это не забудешь, Саша. Помню. Только тогда я сам сдался на милость победителя.

— Победителем-то я не был. Просто вижу, сидит парень ночью на причале, загорает…

— И сказал: брось, земеля, ночью солнце неактивное.

— Да, так и было. Только ты без бороды тогда, молодой, испуганный и дрожал сильно.

— Замерз, думал — жизнь кончается, а она только начиналась.

— Ты держись, — сказал старпом, протягивая Вене руку. — Держись, брат. Без тебя и порт — не порт.

— Поживем еще, пошвартуемся, — улыбнулся в ответ Веня, сжимая в руке крепкую теплую ладонь и чувствуя, что отпускать ее не хочется. — Ну, бывай.

— На полгода рейс. Встретимся. — Старпом, резко повернувшись, зашагал по доскам.

«А мы ведь не увидимся больше», — почему-то подумал Веня, поглядел, как Захарыч вышел на широкую дорогу, потом свернул к своему «Пирятину». А перед ним туда же свернули двое в стального цвета шинелях.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Портовая жизнь Вени началась давно, когда он семнадцатилетним парнем вошел на территорию порта, имея в кармане аттестат-направление на один из старых лихтеров. Пятнадцать лет назад это было. А до того жил он в послевоенной псковской деревне, работал в колхозе и со своим закадычным дружком Сережкой Гавриковым мечтал о будущем, о дальних странах и всеобщей справедливости на земле.

Страна медленно и трудно восстанавливала разрушенное хозяйство, но жизнь постепенно налаживалась; и в городах, видимо, уже появились свободные деньги, потому что в деревню, привлеченные рыночной дешевизной, стали приезжать дачники. Были они шумливые, восторженные, словно телята, выпущенные на весенний луг.

В их праздной широкой жизни чудились Вене отзвуки больших городов, мир добрых, честных людей, помыслы которых чисты, дела благородны и горизонты — необъятны…

Штурман Карпунин снял комнату у Сережкиной бабки, прожил всего месяц, но остался в памяти Вени на всю последующую жизнь. Не столько шрамы на теле моряка — отметины прошедшей войны, сколько его рассказы о жизни морской, настоящей не давали Вене уснуть долгими зимними ночами.

А весной он собрался уезжать. Может, потому с такой легкостью покидал родную деревню, что близкой родни у него здесь не осталось. Отец после войны вернулся немощным, разбитым. Не сразу вернулся. Долго мыкался по властям и военкоматам, добиваясь своих прав. Прошло немногим больше года, и на деревенском кладбище вырос рыхлый холмик с деревянной табличкой: «Егоров Иван Петрович. 1912—1947 гг.»

Мать всего на год его пережила. Застудилась зимой на лесозаготовках, стала кашлять кровью. Тихим весенним днем положили ее в землю рядом с отцом. «Евдокия Федоровна Егорова, мир праху твоему», — написали сердобольные соседи. И крестик поставили, как она просила. Так и стоят в оградке ее крестик и отцова пирамидка со звездой. И когда Веня пришел на кладбище проститься перед дальней дорогой, задумался, отчего так: семья одна и дом один, а вот знаки, которые всю жизнь их отметили, — разные.

Хотели его в детский дом отправить, да сестра не дала. Ей к тому времени уже шестнадцать исполнилось. Тянула его, пока он с опозданием в два года из-за войны, семилетку окончил, а потом быстро — в месяц — разгорелась у нее любовь с соседским Мишкой Вагановым, который приехал в отпуск после погранучилища, и с ним, уже лейтенантской женой, уехала она за тридевять земель на самую южную границу.

Сборы Вени были недолгими. Сережке Гаврикову подарил он стопку книг, перетянутых армейским ремнем, продал трофейный велосипед «Диамант», чтобы на билет хватило, отписал сестре свой новый адрес «главпочтамт, до востребования» и собрался уже было ехать на попутке в райцентр, но вдруг возникло осложнение; председатель колхоза наотрез отказался выдавать ему справку, заменявшую колхозникам паспорт.

Неделю ходил Веня за председателем, даже заявление написал, скрепленное комсомольским ходатайством, но председатель заявление порвал у него на глазах, а комсомольскому секретарю, все тому же Сережке Гаврикову, обещал выхлопотать строгий выговор за непонимание больших государственных задач.

Но Вене назад уже хода не было, и потому решились они с Сережкой на преступление. Ночью через окно проникли в правление, сбили железной свайкой навесной замок со шкафа и оттиснули колхозную печать на поддельной справке.

А рано утром, петляя по проселку, мчался к райцентру грузовик, в кузове которого стоял крепкий русоголовый парень. Грохот и пыль тревожили сонные деревни; подхваченные ветром, уносились назад знакомые поля, перелески, рощицы, открывая новые просторы, расширяя пространство.

Необъятен был этот простор, наполненный воздухом весны, земли, свободы.

И все это существовало только потому, что был он, была эта его земля, с которой он — одно целое. То, что видел, то, что знает, что чувствует, — его собственное, а там за горизонтом — дальше, больше — и город его будет, и море, и вся океанская круглая планета, которая сейчас медленно поворачивалась, вынося ему в лицо ясное солнце.

Потом, когда пересел из грузовика в поезд и мчался по бескрайней стране, распластывая надвое пространство, Веня, глядя в окно, впитывал в себя новые богатства своих владений, нетерпеливо ожидая, когда дорога упрется в океан и северный город на время остановит его движение.

Из разговоров с попутчиками Веня выяснил, что флотов в городе несколько. Оказывается, флот, который рыбу ловит, — это совсем не тот, который ходит за границу и перевозит разные грузы. Да и самих рыбных флотов несколько. Одни селедку ловят, другие — разную донную рыбу, и селедка к ним не попадает, потому, что ловят ее иным способом. Это можно было понять: карася тоже мережей берут, а плотву — на хлеб, но вот что суда для каждого лова строят разные и хорошие капитаны берут по полста тонн за замет — это уже было близко к сказке.

Здесь же, в вагоне Веня и флот для себя определил. В его представлении о насущном земном продукте селедка рядом с хлебом стояла; хлеб, картошка, селедка — исконная русская еда. Поэтому и флот он себе сельдяной определил — большой и знаменитый, и как представил, что выловленная им рыба по всей стране разойдется, а может быть, и в его село попадет, — у него сразу на сердце полегчало и вина перед председателем колхоза вроде бы меньше стала.

Когда поезд прибыл наконец в город, Веня прямо с вокзала, подхватив свой увесистый сундучок, отправился в отдел кадров. Благо отдел этот, как выяснил он еще в вагоне, находился недалеко.

Город ничем поначалу его не удивил: ни асфальта, ни красивых домов по дороге ему не попадалось, и вообще — ничего такого, что бы в корне отличало город от райцентра. Но Веня не унывал, предположив, что это и не город еще, а так, не поймешь что, какая-то зона между портом и городом. Темные двухэтажные бревенчатые домишки сопровождали его до самого отдела, да и сам отдел в таком же находился.

Оказалось, что не он один хотел попасть в море. Человек тридцать до отказа заполнили маленькую душную комнатку. Впереди, за головами и спинами, иногда обнажался прилавок, за которым сидели две пожилые резкие тетки и быстро выхватывали бумаги из протянутых через барьер рук.

Веня встал за хмурым парнем в приметной двухцветной куртке и приготовился ждать. Сундучок оттягивал ему руку, но расставаться с ним было боязно.

Очередь была беспорядочная и плотная, как в раймаге за хлебом. Запах пота, табака, винного перегара густым облаком висел над толпой. Задние, напрягшись, медленно сдавливали передних, словно масло из них выжимали. В очереди не роптали, каждый терпеливо ожидал своей участи, и было в этом ожидании некое единство. Только парень в двухцветной куртке вел себя как-то странно: шумно вздыхал, переваливался с ноги на ногу, сдвигался вправо, влево, и каждый раз от таких движений сундучок норовил расцепить онемевшие пальцы, а углы его больно врезались в ноги. Напрягшись изо всех сил, Веня пробовал отдалиться от двухцветной спины, упирался свободной рукой в разогретые парные тела и, чувствуя бугристые мышцы под одеждой, с уважением думал о своих новых товарищах: «Здоровые какие!»

Пару раз Веня ощутил увесистые тычки в бок. Ближайшие соседи оборачивались к нему и говорили что-то крепкое, но Веня терпел, думая, что попадает ему по ошибке: те, что отвалили от прилавка, сразу становились веселыми, наглыми, они лезли напролом, отдавливая ноги, распахивая толпу костистыми локтями, и внимания не обращали на тумаки, которыми сопровождали их выход на свободу.