Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму Страница 8

— Пять!

Чудовище пустило в ход последнее средство — обе руки опустило на клавиши.

— Четыре!

Потом мы снова пели, стучали и опять пели.

Седой человек погладил меня по голове. Женщина в очках взяла за руку и вывела в длинный коридор, показала, где выход. Мать прижала меня к груди и купила мороженое.

С течением времени в мою душу навсегда вплелась тонкая голубая струна музыки. Струна эта вибрирует и трепещет, когда я смотрю на улыбающегося матери малыша. Она трепещет, когда я гляжу на расцвеченный закатными лучами солнца безбрежный простор. Она стонет, когда я бросаю горсть сырой земли на гроб в темной могиле. И снова трепещет, когда, лаская, перебираю волосы любимой. И не ощущаю ничего хорошего, если она молчит, не откликаюсь на боль и не страдаю, если она застыла. Богоподобный исполин с львиной гривой каждый день заглядывает мне в душу. Волшебными пальцами нежно касается струны, и она трепещет и звенит.

Человек не дает струне онеметь. Не дает ей утратить гибкость и трепетность. Струна изнашивается, истончается. Но при этом становится более отзывчивой и могучей, более суровой и доброй. Я уверен, что она всегда будет во мне — исчезнет вместе со мной. Без нее жизнь лишится смысла. Как может жить человек, если в душе его не трепещет эта струна?!

Я взглянул на небо. Небо было ясным. С лучами солнца лились умиротворяющие звуки. В небе парили ангелы с лирами.

6

Академик Ларин живет на пятом этаже.

Юра и Светлана бегом одолевают ступеньки.

— Гурам, мы ждем! — кричит сверху Светлана.

Академик Ларин — дед Светланы, Юра — ее муж и мой друг. Каждый отпуск Юра и Светлана проводят в Грузии, на море. Потом на несколько дней приезжают в Тбилиси, оттуда вылетают в Ленинград. Юра не любил вина, предпочитал водку, к вину он приохотился у меня. Он прекрасно усвоил строгие правила грузинского застолья, и мы даже выдали ему бумагу шутливого содержания: «Предъявитель сей грамоты отличный парень — умный, верный, честный, с тонкой душой, львиным сердцем и крепкой десницей. Ты — грузин, дорогой Юра, ты настоящий грузин! Советуем всем выбирать его тамадой на пиру, а в беде считать братом и другом. Верьте ему! Гурам, Важа, Гига ».

Юра очень любил эту грамоту и носил ее в нагрудном кармане.

— Гурам, ждем тебя. Скорей, а то опоздаем! — снова кричит Светлана.

Академик любит точность. Мы приглашены на обед к пяти часам. Хозяйка специально для меня приготовила пельмени. Уже без одной минуты пять Светлана нажимает на кнопку звонка. Дверь открывается. За молодой хозяйкой стоит огромный дог.

— Входите, пожалуйста! — Хозяйка радушно улыбается.

Я целую протянутую руку. Юра снимает с меня пальто. Светлана крутится перед зеркалом. Хозяйка провожает нас с гостиную.

Ларину семьдесят лет (об этом мне успела сообщить Светлана). Он сидит в широком кресле, худой, длинноногий, совершенно седой. В пенсне. Улыбается мне тепло, сердечно. Потом встает, жмет руку.

— Ларин.

— Отарашвили.

— Прошу! — и указывает на другое кресло.

Вбегает Светлана, садится деду на колени и целует. Юра целует Ларина в другую щеку.

— Как съездили? — спрашивает Ларин. — Не замерзли? Не припомню таких морозов в Ленинграде.

— Спасибо, не холодно. Юра подарил мне ушанку.

Снова звонок.

— Профессор Петров со своей очаровательной супругой, — улыбается Ларин.

У Петрова и впрямь прелестная жена.

— Извините, пожалуйста, за опоздание.

Девять минут шестого.

Из кабинета Ларина выходит голубоглазый курносый великан лет сорока.

— Мой ассистент, — знакомит нас Ларин, — Михайлов.

Михайлов странно улыбается и порывается что-то сказать, но тщетно.

— Рыбалка — дедушкина слабость. Михайлов — шофер и отличный рыболов, он водит машину дедушки, — объясняет мне Светлана.

— Давайте сядем за стол. Неужели вы не проголодались?! — смеется Ларин.

— Прошу к столу! — Молодая хозяйка приглашает всех в столовую.

Слева от Ларина садится шофер, справа — Светлана, дальше я, Юра и Петров со своей прелестной супругой. На красиво сервированном столе всевозможные яства.

Ларин наполняет водкой рюмки и стучит вилкой по бутылке, хотя никто не нарушал тишины.

— Я хочу выпить за Гурама.

Я пытаюсь возразить, но Ларин не слушает.

— Не потому, что он наш гость, нет. В его лице я хочу выпить за грузин. Этому есть своя причина. В тридцать четвертом я месяц провел в Грузии. После этого я объехал почти весь мир, но ничего подобного ей не видел. К сожалению, не довелось побывать там с тех пор, не позволяли дела, зато каждый грузин, приезжающий в Ленинград, мой гость! Я считаю это своим долгом. Я пью за моего гостя! — и Ларин выпил.

— Хорошо сказано, прекрасно! — Петров схватил рюмку. — А мне разрешите тост за академика Ларина.

— Петров, мы пьем за Гурама. За столом сегодня грузинский порядок.

Все пьют за меня.

— А теперь — за хозяйку, за ангела-хранителя семьи. Будь здорова, моя радость, моя старушка! — Ларин весело смеется и говорит жене: — Генацвале.

Я смотрю на хозяйку. Она молча глядит на Ларина, в глазах ее счастье и любовь!

После обеда включают магнитофон. Все танцуют. Танцуют все — от танго до твиста и шейка.

— Давно так не веселился старик, — говорит мне Петров, — видимо, вашему приходу рад. — Он указывает мне на кресло в углу комнаты. — Присядем? И я бывал в Грузии, правда по путевке. После блокады у меня аллергия, только море и южное солнце спасают.

— Вы перенесли блокаду?

— Да, Ларин распорядился остаться здесь. — Он задумался. Лицо его омрачилось. — Особенно трудно пришлось в последнюю зиму. Водопровод и канализация вышли из строя еще раньше. Питьевую воду мы носили из проруби в обледенелой реке. Извините, что ударился в воспоминания, но одна история терзает меня по сей день и будет терзать до конца жизни. В тот проклятый день Ларин послал за водой меня. На улицах и на берегу валялись трупы, в тот день их было особенно много. Люди валились с ног прямо на глазах. Я и сам еле передвигал ноги и старался не глядеть на трупы, но куда было деться? Не станешь же ходить с закрытыми глазами! Было ветреное утро. Мороз леденил душу. Когда я подошел к проруби, изможденная от голода женщина вытаскивала ведро с водой. Она вытащила его, но не рассчитала шага, поскользнулась и… упала в прорубь. Ухватившись за кромку льда, она тихо молила о помощи. Я окаменел. Тут ко мне подбежал ребенок — не знаю, как он там очутился, — и стал молотить меня кулаками, крича: «Помогите маме, помогите мамочке!» Когда я опомнился, увидел, что бегу от проруби прочь…

Петров не договорил. Руки его дрожали.

— Однажды вечером, — продолжал он, — перед моим домом упал мужчина. «Помогите», — попросил он прохожего. Прохожий протянул ему руку. На другой день, когда вспомогательный отряд подбирал замерзших, пришлось топором отрубить руку, чтобы разъединить их трупы! Будь она проклята, блокада! Будь она проклята, блокада! — с ненавистью прошептал профессор Петров и встал.

— Аминь!

«Будь она проклята, блокада!» — вот единственные слова, которыми пытался оправдать себя Петров.

Он вышел на балкон. В комнату ворвался морозный воздух. Ларин перестал танцевать.

— Петров, уйдите, пожалуйста, с балкона!

Петров вернулся в комнату.

— Вы не маленький и должны понимать, что еще нужны нам. — Ларин по-детски откровенно рассмеялся и обернулся ко мне, объясняя: — Петров доктор наук, физик. Методом парамагнитного резонанса исследует структуру минералов, и довольно успешно. — Он подошел к столу, налил водки и чокнулся со мной. — За здоровье Петрова! Он настоящий герой!

— Что с дедушкой?! — удивляется Светлана. — Так всегда скуп на похвалу, особенно сослуживцам…

— Все выпили за профессора? — вопрошает Ларин. Мы единодушно осушаем бокалы. Потом Ларин затягивает «Цицинателу».

В номере было холодно и тихо. Я забыл закрыть форточку перед уходом, и студеная ленинградская ночь выкрала все тепло. Я был пьян. Лег и сразу уснул… Потом на стенах моей комнаты выступили капли. Капли увеличивались, замерзали, обращаясь, в кристаллы разных форм. Ледяные кристаллы разрастались, наполняя комнату холодом и сковывая меня. Я коченел. Не хватало воздуха, теснило дыханье, меня трясло, но помощи ждать было неоткуда. Показался маленький ребенок. Малыш тянул руки, теплом своего тела растапливал лед, бежал ко мне по льду и, подбежав, заколотил кулаками по моей груди: «Помоги моей маме, помоги мамочке!»

Я проснулся от ужаса. Сердце колотилось, я задыхался. В комнате было тепло и тихо.

Неужели и я совершу что-нибудь такое, что заставит меня навсегда возненавидеть себя?! Я отчетливо слышу крик, стоящий в ушах Петрова: «Помогите моей маме! Помогите мамочке!» От этого крика нет избавления.