Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний Страница 8

— Нет, ничего теперь не страшно, — постарался он отвлечь Надю от того, чем смутил ее, возможно. — Зачем это я какую-то современную байку? Каждый устал, каждому нелегко. В любом возрасте.

— Конечно, каждый, — сочувственно, торопливо подхватила Надя. — Еду в метро, стою прижатой к дверце. И эти двое, которых я и не вижу, затевают любопытный разговорчик. Один из них так живописует лето, отпускные времена: «Раньше всю Прибалтику облазили. Прошлым летом всю Молдавию облазили. А в это лето — всю Грузию. Весь Кавказ!» — «Облазили?» — иронично подсказывает сиплым голосом его приятель. Возможно, рассказчик уловил иронию и вдруг перешел сразу ко всей своей жизни: «Отец оставил нас, когда мне было три года, а через шесть лет сам скончался. Так что мне пришлось в вечерней школе учиться. С шестнадцати уже и зарабатывал. Днем работал, вечером учился, ночью читал учебники. Теперь я сам учитель. И не только. Заведую учебной частью. Нет, не в техникуме, а в техническом училище. А ты после школы кем? Послушай, это «Белорусская»? Ну, мне выходить. Звони!» Так я узнала сразу о всей жизни человека. Я и не разглядела в лицо. А он о своей судьбе… Я все же не выдержала и, когда он взмахнул коричневой от загара рукой, посмотрела вслед, увидела юношескую фигурку, проседь в волосах. Волосы русые, и седина кажется пеплом. И все. Исчез в подземной толпе. А я подумала: от кого мы отворачиваемся порой? Каждый не может похвастать сладкой жизнью, каждый дерется за жизнь, каждый устал.

— Сказка и быль, — почему-то вполголоса сказал он, целуя ее маленькую ладошку. — Я теперь и смерти не боюсь.

Любовь движет людьми, помогая им делать гениальные открытия или обычные цеховые дела, вдохновляя их обликом любимой или даже черточкой, деталью, — родинкой какой-нибудь, абрисом плеча, перламутровой ключицей или вот этой ладошкой, которая так нежна и так светла и ночью, точно тоже из перламутра, эта маленькая ладошка наподобие створки раковины.

— Я счастлив, и я умираю, — уже заплетающимся языком сказал Штокосов и уснул, прижав ко рту теплую ее ладонь.

А проснулся от какофонии утра: виолончельный звук кофемолки, журчание струи, разбивающейся в ванной об эмалированные берега, отдаленный и почти нежный топоток каблуков, посылаемый потолком — этим небом, под которым он готов был умереть…

Боже, как он здоров, какой прибыток сил, точно от какого-то допинга! Никогда не бывало ничего подобного прежде, в том далеком прошлом, которое называлось вчерашним днем…

И тут, едва вспомнив о жене и о том, что надо срочно звонить ей, радостно говорить ей, что он жив и здоров, он потянулся было к телефону и тотчас же отдернул руку, с опасением, как на чужую, посмотрев на Надю, на ее умытое и точно заплаканное матовое лицо, а Надя, поняв этот нелюбезный взгляд, отвернулась и принялась напевать нечто бессловесное или нарочито невнятное, и тогда он бросился к ней и, пытаясь быть очень искренним, принялся зачем-то уверять, что он вовсе ничего не опасается и не нужно оправдываться перед кем-нибудь, но все это он произносил в радости, цепкой, привязавшейся, наверное, еще во сне, и сейчас понимал, что выглядит вралем, и все же принимался опять за стереотипные оправдания — и этим еще более выдавал свою озабоченность, еще не совсем осознанную им же самим. Возможно, он ждал Надиных упреков? Во всяком случае, дома от жены дождешься каскада проклятий и обвинений, он был готов к семейному урагану, но все равно, сознавая, что надо будет очень тонко оправдываться перед женой, почему-то радовался даже предстоящим семейным неприятностям.

— Ты должен позвонить, — серьезным и спокойным тоном сказала Надя, не повернувшись к нему наверняка затем, чтобы не уличать еще раз в его же неискренности. — Придумать какую-нибудь сказку.

— Я забыл свой телефон! — отважно возразил он.

— Ну-ну! — пригрозила Надя, все еще глядя в окно и окидывая, должно быть, приметливым взором свою Инженерную улицу, под прямым углом впадающую в ослепительное от белых громад Алтуфьевское шоссе.

Но это ему, Штокосову, запоминать бы все: и приют этот, и нечто мягкое под ногами, и некую картину утра за окном, и белый свод близкого потолка этого Надиного неба, под которым он родился, а не умер. Он и в самом деле обнаружил в себе способность все видеть, запоминать; вчера был слепым, а нынче уйдет зорким! Все эти флакончики на стеклянной подставке, пластмассовые или из цветного стекла, причудливой формы или прямые, граненые, все эти пенальчики для зубных щеток и даже аромат свежего, не потерявшего тиснений, формы белого мыла — все он запоминал так, точно ему это надо помнить потом всю жизнь.

Он и несколько позже, когда пришла пора отправляться обоим на службу, поймал себя на странном чувстве, будто сюда не явится более никогда. Он даже загрустил от этого предчувствия. И, желая скрыть свою грусть, нарочито бодро предложил Наде ехать на службу в такси.

— Я все же богат, и сначала тебя к Курскому вокзалу, а оттуда — в Измайлово, — наметил он счастливый маршрут.

— Зачем на такси? — посмотрела она на него внимательно и вроде с укоризной.

Он почувствовал себя в ловушке: ведь если он предлагает ехать на службу на такси, то это может показаться ей прощальным церемониалом. И, страдая от того, что она может подумать о тех дурных намерениях, которых он вовсе не имел, он воскликнул чуть ли не с мольбой:

— Конечно же, извечным маршрутом. Традиционным маршрутом. Я должен знать, какой это нелегкий путь: сначала одним транспортом, потом в метро. Так, Наденька?

Она кивнула с улыбкой, прощая его радость и неосмотрительность.

А маршрут оказался сложнее, чем Штокосов себе представлял. Инженерной улицей, оставив позади кинотеатр «Марс» и великолепно застроенное шоссе, они вышли к электричке, к платформе Бескудниково, где было полно людей и где очередная шальная электричка вмиг поглотила всех и понесла по Москве к одному из средоточий Москвы — к Савеловскому вокзалу. Бескудниково, платформа Дегунино, платформа Окружная — и вот он, Савеловский. Савелий, как иногда шутят москвичи. Но еще не все, еще надо втиснуться в троллейбус, чтобы добраться до «Новослободской», а оттуда по кольцевой линии — до «Курской». И всюду: в электричке, в троллейбусе, в вагоне метро — всюду Штокосову чудилось, что он не умеет держаться с Надей так, будто они давно знакомы или даже муж и жена, что не может погасить на своем лице радости, что все люди понимают его тайное ликование и думают: вот едет старый бабник. Очень неловко он себя чувствовал, и если не оглядывался по сторонам, опасаясь излишнего внимания людей, то все-таки томился, пока добирались вдвоем с Надей до «Курской».

— Мой телефон ты не забыл, ты мне позвони и все объясни. А если какие-нибудь осложнения, то положись на меня, — скороговоркой обронила Надя и, никого не стесняясь, чмокнула его в щеку и повернула к баррикадам, к автоматам-щелям, автоматам с рядом лазеек, где электронное устройство учитывало каждого покидающего подземелье пассажира.

Милая! Он все понял, хотя и догадался, что скороговорку эту Надя еще в пути сложила, но ведь было в этой скороговорке самое главное: ее, Надино, заверение. Милая женщина, божье чудо, милая и родная!

В презренной своей конторе он появился с опозданием на минуту, когда все прилежные плешивые труженики уже чертили осточертевшие эллипсы, окружности, и жизнь всех этих несчастных сослуживцев представилась Штокосову тоже апокалипсически заключенной в какой-то круг: служба — семья. И так до заветной черты, до пенсии, которая и вовсе замыкает круг жизни. Как все убого. Как монотонно. Он смотрел на склонившиеся головы, на густой послушный рой, облепивший ватманские листы, и ему казалось, что никто из сослуживцев так и не обрел истину, а уж счастьем и подавно каждый обделен.

— Послушай, твоя жена сейчас звонила, — хмуро поведал ему субтильный Лунцов. — Где ты там вчера? И вообще — без нас… Короче! Звонила жена, поди и срочно успокой.

Он улыбнулся Лунцову, весело посмотрел на Журбахина, а друзья, как ему показалось в необыкновенной своей просветленности, неодобрительно переглянулись. Как же, в молодости нам все было позволено, а теперь не дай бог, если чья-нибудь радость перевесит…

Он сделал вид, что ничего не заметил. Он имеет право быть бесконечно великодушным! Вчера он по-королевски расстался с ними, поделив поровну деньги, а сейчас великодушно не замечает их подчеркнутой хмурости и в ответ на эту черную неблагодарность великодушно готов поделить все, что осталось в кармане. Таков настоящий мужчина.

— Поди позвени, — настаивал меж тем Лунцов. — Ты хорошо продумал легенду? Короче. Заночевал у меня, а позвонить не мог, потому что у меня нету телефона, а главнее: ты почувствовал себя неважно. Именно на это упор: почувствовал себя неважно. А для оправдания покажешь жене медицинскую справочку. Наш терапевт из медчасти — почти приятель мне, такую справочку черкнет, если надо. Бюллетень, конечно, ты не получишь, потому что здоров и весел, а справочку, если во имя святой лжи… Короче! — поторопил он.