Аркадий Первенцев - Матросы Страница 82

— Я стучала, вы не ответили…

Латышев пригласил ее присесть, обошелся с ней ласково и привел женщину в умиление.

— Не беспокойся, Матрена Ильинична. Сегодня назначено правление, и все по делу о твоей корове будет завершено.

— Спасибо, Иван Сергеевич. Дети у меня, учить их надо, а корова пропала. Колодезь-то колхозный…

— Ладно… Не волнуйся. Детей учить надо обязательно. Здоровы они?

— Здоровы, Только с обужей плохо. Но я ничего. От мужа сапоги остались, перешью для старшенького… Значит, приходить на правление?

— Приходи, если есть время.

Фигурные диаграммы рассказывали о помощи колхоза фронту. Казак в белой черкеске, похожий на известный конный портрет художника Китайка. Цифра «428» обозначала число воевавших членов артели. Над другими цифрами были нарисованы грузовики, повозки, лошади, мешки с зерном, груды овощей, бидоны с молоком, тюки с шерстью, корзины с яйцами, быки, птица… Колхоз дал фронту свыше семисот тысяч пудов зерна, пятьдесят тысяч пудов овощей, двенадцать автомашин, пятьдесят подвод, двести семьдесят верховых лошадей…

В этой комнате обычно дожидались колхозники, подавшие те или иные заявления правлению. Сегодня их было немного, человек двенадцать. Матрена Ильинична тоже пришла, уверенная в хорошем исходе своего дела.

В кабинете собрались члены правления. У Камышева болела голова, и он перед оглашением повестки дня незаметно проглотил две таблетки цитрамона.

Латышев подбросил председателю бумажку. Каллиграфически выведенные буковки, когда-то пленявшие доброе сердце Михаила Тимофеевича, гласили:

«Советую первым провернуть недомыслие Петрухи».

При чтении этой записки на высоком лбу Камышева сбежались морщины. Конечно, вопрос о кормах самый важный, но при чем тут «недомыслие»? Может быть, Латышев хочет осудить Архипенко за то, что он хлопочет о кормах для личного скота колхозников?

Петр говорил, не видя перед собой никого, кроме казака в белой черкеске на вороном скакуне. Перед глазами упрямо закрутилась цифра «428». Этот казак неожиданно помог ему ладно построить свою речь. Архипенко и начал с фронтового казака, говорил о задачах избранного людьми правления, об угрожающем положении с кормами, о колхозниках, вынужденных продавать своих коров.

И вдруг Латышев:

— Пусть продают, так скорее придем к коммунизму.

Камышев пробежал пальцами по беленьким пуговкам кавказской рубахи, потянулся к звонку, но нажать на кнопку не осмелился.

— Вы, Архипенко, начали не с того края, — уточнил свою реплику Латышев. — Дешевый авторитет хотите завоевать в конце вашего выступления? Как у нас в общественном секторе? Мы вам поручили этот участок и извольте доложить, только без красивых слов.

Легко свалить человека на землю. Сбитый с толку, Петр обратился к своим запискам, а пальцы плохо слушались. Бумажки упали на пол. Но он и без написанного знал: не дотянуть до молодой правы. Надо передать часть грубых кормов колхозникам, а для ферм закупить калорийные.

— У нас еще не перевелись фантазеры, — заметил Латышев. — Трудно им разобраться в самой простой экономике. Закупить? Где? Может быть, в Дании или Голландии?

— Я имею в виду свекловичный жом. Его продают на сахарных заводах. По своей цене. Мы рассчитали: тонна свекловичного жома при правильном скармливании может дать…

Латышев снова перебил Петра:

— Сколько вы купите жома? Две — три машины? Зачем занимать время изложением ваших экспериментов?

— Мы уже договорились, созванивались. — Петр глядел на Латышева с неприязнью. — Нам могут продать вагонов тридцать свекловичного жома. Поэтому мы думаем…

— Кто это «мы»?

— Михаил Тимофеевич дал согласие…

— Не думаю. Опять фантазии. Как, Михаил Тимофеевич, что скажете насчет тридцати вагонов жома?

— Надо закупить, — твердо заявил Камышев, — деньги у нас на текущем счету есть, и немалые, чего их мариновать? А если подохнет скотина, кому от этого польза? Еще я договорился с потребкооперацией, она жмыхи обещает…

Послышались одобрительные возгласы. Из соседней комнаты приоткрылась дверь. Несколько вдов тесно стояли у входа и слушали с жадным любопытством.

— Закройте дверь, — приказал Латышев.

— Что тебе, дует? — выкрикнула какая-то бабенка. — Грипп боишься получить?

Никодим Белявский глянул на развязную бабенку, неодобрительно покрутил ус.

— Вот и поднимай общественное животноводство, — Латышев попытался найти в нем сочувствие.

— Надо поднимать удои, а не коров за хвосты, — буркнул Белявский.

Никодим Белявский был закоренелым казачиной, презирающим тех, кто легко расстался со старыми атрибутами казачьего быта. В то же время он был одним из первых организаторов колхоза и яростно соревновался с пришлым — городовиком Камышевым. Стройный, красивый, черноусый, в черкеске касторового сукна, в серой папахе — таким можно было видеть Никодима в первые годы коллективизации. Тачанка с наброшенным на сиденье курдистанским ковром, запряженная бешеными жеребцами, вихрем носилась по степным дорогам. Куда до него невзрачному конному артиллеристу путиловцу Камышеву! Белявский думал легко заткнуть его за пояс, посмеяться над ним. Но не тут-то было. Камышев не поддался. Белявский вначале рвал и метал, а потом вступил в длительное соперничество, иначе не назовешь обостренное соревнование между этими двумя соседями.

Не таким стал теперь Белявский — голова поседела, усы опустились книзу, губы сложились в недовольную, презрительную гримасу, великолепные бекеши пообносились, смушки на шапках поистерлись. Поставив свою подпись под последним документом, Никодим ушел из правления и долго не появлялся на народе, хотя его назначили бригадиром-полеводом, а в дальнейшем прочили в председатели станичного Совета. Белявский внешне смирился со своим новым положением, хотя держался особняком, больше помалкивал, иногда только не выдерживал, поднимал голос, а потом снова замыкался. Тогда на его мужественном, характерном лице хоть читай без букв: «Походил я колхозным атаманом свои четверть века, теперь побачим, как у вас получится».

Латышев старался подлаживаться к старому могикану, рассчитывал, в случае если кто тявкнет, воспользоваться его поддержкой. Сегодня такой случай, пожалуй, и произошел.

— Правильно, — сказал Латышев в ответ на неясную фразу Белявского. — Сами будем корма отдавать, а свой скот за хвосты поднимать.

— Кому отдаем корма? — недовольно переспросил Белявский. — Небось не в Голландию и не в Данию, а своим членам артели.

— Ясно. У каждого члена правления по корове, — не выдержав, ядовито возразил Латышев.

— Тогда постановить, чтобы членам правления кормов не отпускать, — предложил Камышев.

— А почему не давать членам правления? — запротестовал Татарченко. — Что же я, хуже других? Я время теряю на таких вот всенощных бдениях, а мне отказать!

В комнате стало шумней. Члены правления, избранные маломощными артелями, поддержали предложения Архипенко и Татарченко.

Выражение досады и растерянности исчезло с лица Латышева. Жесткие складки побежали от губ, зрачки расширились. Он резко отодвинул от себя стул, встал и попросил слова.

— Минуту внимания! — громко выкрикнул он. — Я вижу, что товарищ Архипенко, вольно или невольно, сумел развязать нездоровые собственнические инстинкты…

Сразу затихло. Только слышно было, как ноет ветер за окошками. Латышев расстегнул ворот, потянулся к графину. Камышев налил ему воды, пододвинул стакан.

— Миленьким легко сделаться, товарищи, — продолжал Латышев, — дешевкой завоевать авторитет можно и без высшего образования, не кончая курсов. Возьмем такой пример. Брось клич: опустошай энскую кассу! Сколько рук потянется… А вот сложить в кассу денежку за денежкой — дело другое. Объяви завтра: разбирай корма, и все бросятся, даже ныне хворые, растащут! А накопить, по-хозяйски блюсти общественное достояние — дело другое. Иногда так и получается: одни десятками лет создавали неделимые фонды, вывершивали колхозные стога, горбом вытягивали каждую общественную копейку, клали ее в Госбанк на текущий счет артели, а другие появились с ленточками на фураженции — и давай рвать зубами общественный каравай…

Латышев умел покорить людей, заставить их поверить ему. Дальше он говорил спокойней, как бы подчеркивая полную свою правоту. Он уже не горячился, не нападал на Петра, а как бы обнажал его своими доводами и заставлял верить, что все дело обстоит именно так, как говорит Латышев, а не по-другому. Прежде всего он обратился к высшим целям большой государственной политики, которую якобы недопонимает Архипенко. Латышев великодушно оценивал его как человека, «ошибающегося из-за незнания основных законов диалектики и смутно представляющего себе, что такое гармоническое сочетание личных и общественных интересов, достигаемое в борьбе против антигосударственных, частнособственнических тенденций».