Аркадий Первенцев - Матросы Страница 84

Камышев стащил очки с носа. Как живой упрек сидела перед ним Матрена Кабакова. «Отдать бы ей свою телку, только бы не этот позор в передовой артели».

Латышев выступил первым:

— Надо уважать суд; пастух не усмотрел, он и отвечает. Можно сочувствовать, но расплачиваться всему коллективу за оплошность пастуха никто не позволит. Раз дело пошло по инстанции, так оно и должно идти до конца. Вот видите, Матрена Ильинична, как обстоят дела. Вы были у меня, решили подождать правления… Помочь вам следует. Для этого имеется касса взаимопомощи…

— Была я в кассе, — тихо сказала женщина, — пятьдесят дали, а время прошло, и требуют вернуть… Не нужны вы мне, не нужны… — Она встала, плечи ее тряслись; отстранила подскочившего к ней Петра. — Не хочу на твою шею. У тебя своя семья. На корову много надо… Я свое прошу, свое! Загубили корову, а теперь издеваетесь…

— Вот тебе и штука, — Латышев поморщился. — Поступаешь по закону — упреки…

Петр вывел тещу из кабинета, вернулся с перекошенным лицом:

— Пришла она сюда на слезы… И не стыдно вам, товарищ освобожденный секретарь?

Латышев выдержал паузу; ни один мускул не дрогнул на его окаменевшем лице. Только губы побелели. С улицы отчетливо донеслась гармошка.

— Мы не за анархизм, — трудно выдавил Латышев. — Не расшатать вам, товарищ Архипенко, коллективную точку зрения.

Тихо раздевшись, чтобы не потревожить жену, Петр примостился на краю кровати, осторожно потянул на себя одеяло. Маруся не спала.

— Как? — спросила шепотом.

— Расшатываю государство. Представитель анархии…

Маруся поднялась на локте, и выжидательно поглядела на него встревоженными, округлившимися темными-темными глазами.

Петр лежал, закинув руки за голову и глядя на потрескавшийся змейками потолок.

— Оказывается, нельзя вступаться за людей, — тяжело выдавил он. — Жить надо похрапывая, как свинья в закуте…

Петр проворочался вплоть до глухой зимней зари, когда петухи кричат, словно по обязанности, и, откукарекав урок, снова затихают на своих насестах.

Петр думал: «Что же на поверку? Хотел добра — отхлестали. А завтра?»

Вольно было на корабле. Почитаешь уставы, освоишь специальность, отстоишь вахту. Чуть заскучаешь — всегда возле тебя ребята и политработники. Камышев-то раньше весь светился, а теперь другой, будто тень сдвоилась. Латышев пригрозил, жди лиха… С Хорьковым, Машенькой хорошо поболтать, а коснись дела — и…

Слишком свежо и близко все это было, чтобы разглядеть и хорошенько разобраться.

На другой день поглядел Петр на фотокарточки, на своих флотских друзей, и написал Карпухину, ничего не утаивая.

«А чтобы ты не думал, что я травлю по-пустому, прилагаю копии документов, полюбуйся сам, никого в это дело не вовлекай, а привяжи издалека свою заботу к моему новому бессменному вахтенному посту…».

XIV

«Истомин», король морей, как прозвали его матросы, четвертые сутки бродяжил с «чистыми трубами». Бездымности достичь трудно. Если заглянуть поглубже, под броневые палубы и ниже ватерлинии, в самый ад, там можно увидеть Карпухина, сверхсрочного старшину. Могучая сила передавалась гребным винтам от турбокотельных установок. Классный специалист Карпухин умело управлял котлами. Давление, температура, уровень воды, давление воздуха и газов, качество сжигания топлива, солесодержание измерялись и контролировались приборами. Он относился к ним как хозяин, и одного взгляда его хмуро-пронзительных глаз было вполне достаточно, чтобы определить обстановку в сложнейшем хозяйстве.

А вот не везде ты хозяин. Нет еще прибора на такие дела, о которых пишет Петя Архипенко. Письмо Карпухин получил с очередной почтой, доставленной на корабль малым связным вертолетом.

По морю катил нордовый белогорбец. Снасти такелажа посвистывали. Как резиновые чучела, подплясывали на волнах бакланы.

Корабль шел у туманно встающих на горизонте гор Кавказа навстречу северо-восточному ветру. Волны взлетали почти до впередсмотрящих и обходили борта с каким-то стеклянным шелестом. Сменившись, Карпухин прочитал письмо на свежем воздухе и несколько минут буравил глазами бунтующее холодное море.

— Ты что-то сразу заледенел, Карпухин, — сказал мичман Татарчук, старшина огневой команды.

— Петро Архипенко температуру снизил.

— Дай почитать, — попросил Татарчук, знавший ушедшего с корабля сигнальщика.

Карпухин подумал, не лучше ли спрятать письмо на дно рундука или, еще того лучше, не спалить ли его в топке. Но все же решился и отдал.

Несколько минут безбровое лицо старого служаки выражало самое напряженное внимание. Содержание письма, безусловно, заинтересовало мичмана, но от комментариев он воздержался.

— По всему видно, артель не поставила Петьку на мертвые якоря, — заключил Карпухин. — Я же ему советовал: подумай, прежде чем списываться, не пори горячку. Цветочки за пазухой носил! Землю обожал! Я вот как узнал ее, эту землю… Нет… Засунь меня головой в топку, а не вернусь. Кто ее не знает — тянется…

— Не забирайся выше клотика, — строго остановил его Татарчук. — Хлеб-то с какой земли? А говядина?

Карпухин вспылил:

— Заслужил я и хлеб, и мясо! Ты хотя ленинградец, а в блокаде не был, ремни на лапшу не крошил, а я картошку весной выкапывал, неубранную, жрал ее сырьем. А в той картошке крахмал один, и то кислый. Желуди в ступке толок… На трудодень пятак в кулак получали… Письма я читал, никому не показывал, прочту и — в топку.

— Так то было, чего вспоминаешь? — рассудительно проговорил Татарчук и мягко притронулся к руке Карпухина, испещренной наколками. — Партия сама объявила полундру и раскорчевала. Если разобраться, все дело во вдове. Может, помочь ей коллективно, а? Лады?

— А как?

— Поручи мне, Карпухин.

Карпухин молча кивнул, еще не предвидя, что сделает Татарчук, зная одно: Петра надо успокоить и кого-то там, вон за теми горами, может быть, поправить. Вопрос перекочевал на полубак — мудрое матросское вече. И событие, внешне непримечательное, неожиданно оказалось в центре внимания. С полубаком, как известно, не шутят. Если уж там возьмутся за что-нибудь — держись! Даже в студеную пору матросы покидают осточертевшие клетки кубриков и тянутся к полубаку. Тут бешеная курилка и «травля». Сидя на корточках, или прямо на палубе тесно друг возле друга, занавешенные крепчайшим табачным дымом, матросы разберутся во всем не спеша, на равных правах, с полнейшей коллегиальной заинтересованностью. Тут не финтят, тут стараются проникнуть в глубину и вырабатывают коллективную точку зрения. А особенно жарко могут запылать страсти, если вопрос задевает всех за живое и «банкует» какой-нибудь опытный «травило».

Дело вдовы вызвало самое горячее сочувствие. Еще бы! Ее муж штурмовал Сиваш, Сапун-гору, освобождал Севастополь — заслуги, кровные для черноморцев. Судьба вдовы в какой-то мере переплелась с судьбой их товарища.

На полубаке предложили складчину. Начались сборы.

О складчине узнал Ганецкий. Выстроив команду после отбоя по одной из учебных тревог, он вызвал из строя Татарчука. Тот сделал положенные два шага, повернулся кругом и замер.

В руках Ганецкий держал подписной лист. Команда уже успела собрать двести семьдесят три рубля.

— Поборы, товарищ мичман? — спросил Ганецкий, давно «подбиравший ключи» к старшине огневой команды. — Объясните смысл. Лотерея?

Татарчук молчал. Не мигаючи смотрел в прищуренные глаза командира.

— Вы распустили личный состав, товарищ мичман! Судя по всему, назрела пора переходить вам на посев репы в Килен-балке.

Репу Татарчук действительно любил. На крошечной усадьбе в районе Килен-балки, этой тихой пристани старых боцманов, мичманов и отставников, Татарчук развел огородишко в несколько грядок возле своего, похожего на улей, щитового домика. Недавно по душам побеседовал мичман с командиром, поделился своими заботами-мечтами и вот — нате, вытащил на народ!

— Я вас не понимаю, товарищ лейтенант, — еле разжимая челюсти, произнес Татарчук.

— Не понимаете? Отлично! Вольно! Разойдись!

В это время старший помощник Савелий Самсонович Заботин направлялся на мостик. Он не выносил крикливых команд.

— Вызвать ко мне на восемнадцать тридцать лейтенанта Ганецкого, — приказал Заботин и пошел наверх.

Команда «Разойдись» не сразу рассыпала строй. Комендоры еще несколько секунд оставались на месте, и только после повторной команды строй дрогнул и распался.

Татарчук после ухода командира смущенно потирал ладони и прятал от подчиненных свое недоумение и обиду. К чему привязался он с Килен-балкой и репой! Теперь команда будет втихомолку посмеиваться, да и правы они будут.