Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый Страница 88

Алексей старался утешить себя тем, что не он один такой. Два года назад схоронил отца Исмаилов, прошли через это и Малахов с Быковым. И все же это было слабым утешением.

Алексея терзало сознание собственной вины, но что мог сделать он, если перед тяжелой болезнью отца оказались бессильны даже опытные врачи. И все-таки, много ли Алексей заботился о нем? Отцу ли было возиться со двором? Мог ведь Алексей прошлым летом в свой очередной отпуск заняться этим. Но отец отговорил, давая ему возможность отдохнуть, мол, досок не хватает, горбылей бы еще не мешало прикупить…

— Брось накручивать себя, — говорил Якушев, принявший близко к сердцу его потерю. Видимо, сказалось то, что у взводного самого в это время лежал в больнице отец в ожидании операции, за успешный исход которой врачи, как писала Якушеву мать, не ручались.

— Все мы проходим через это, — философски говорил Якушев, — такова участь сыновей — хоронить отцов. Противоестественно, если бы было наоборот. Надо жить, чтобы сделать то, что хотелось, но не удалось им, — вразумлял Якушев его. — Не у одного твоего отца — у них всех судьба такая, — словно догадавшись о причине его терзаний, говорил взводный. — Возьми моего отца, что он видел: война, потом разруха. Только мало-мальски стали жить, как болезни на них посыпались. Их поколение все такое.

Нет, Якушев, оказывается, был вовсе и не таким уж ветреным.

— Понимаю, тяжело тебе. Но надо держать себя в руках. Может, меня завтра ждет такая же телеграмма, но это вовсе не значит, что надо распускать нюни. Мы все-таки мужчины! Не так ли?

Спокойствию и уравновешенности взводного можно было позавидовать. Известие о тяжелой болезни отца не выбило его из привычной колеи. Он никому, кроме Алексея, не сказал о письме из дома. Всем своим видом показывал, что все у него идет нормально, как и должно быть.

Горе так придавило Родина, что он редко вспоминал об Антонине, может быть потому, что эти воспоминания тоже были невеселы. И тут чувствовал свою вину.

Отсюда, из полка, он написал ей два письма. Оба остались без ответа. Вначале он не придал этому особого значения, затем не на шутку встревожился. Не дошли его письма — полбеды! Но, может, с ней что-либо случилось.

Узнав о причине его беспокойства, взводный махнул рукой: мол, на твоем месте давно бы выбросил ее из головы. Сколько еще будет подобных знакомств!

Перед отъездом из полка домой, на каникулы, он, чтобы не грешить на почту, отправил Антонине заказное письмо с просьбой ответить ему по домашнему адресу.

XXV

У Антонины было достаточно времени в больнице подумать обо всем, происшедшем с ней. Это была ее очередная поездка в составе своей бригады. Время было летнее, горячее, середина июля, движение плотным, интенсивным. И как всегда, не обходилось без накладок, вынужденных простоев где-то посреди степи в ожидании, пока диспетчерские службы разберутся с очередниками и дадут им зеленый.

Их скорый шел с большим опозданием, и не было уверенности, что к Москве наверстают упущенное время. В вагоне было три брони от Джамбула, и единственное, что радовало ее, так это то, что в Джамбуле не оказалось «двойников» в ее вагон. Летом это случалось сплошь и рядом.

Усадив пассажиров, людей довольно молодых, «неугомонных», как окрестила их про себя Антонина, возвращающихся из долгой полугодичной командировки, она занялась привычными делами — села к щиту и решила еще раз проверить буксы. Настораживала лампочка слева, неожиданно загоревшаяся при подходе к Джамбулу, спешно вызвала механика, но тот, на стоянке проверив буксы, ничего не обнаружил. Антонина нажала кнопку, внимательно прислушиваясь к заливистой трели сигнального звонка. Буксы были вне подозрений, и все же ее не оставляло ощущение тревоги.

Беда пришла пятью часами позже, когда большинство пассажиров укладывалось спать. Около одиннадцати пришла Женька, собиравшаяся сменить ее. Тут и услышали они шум и глухие удары в середине вагона и, выскочив тут же в проход, увидели дым, рванувший на волю из дверей четвертого купе, где были те трое «неугомонных»… Пожар! Антонине никогда не приходилось бывать в подобных переплетах. И она боялась растеряться в этом гвалте, шуме, криках отчаяния напуганных людей, бросившихся в панике в оба конца вагона.

Женька сорвала стоп-кран, шмякнула об пол огнетушитель, разбрызгивая по стенкам ядовитую желтую жидкость. Второй огнетушитель выхватил у Антонины из рук длинный парень в спортивном трико, протискиваясь к четвертому купе. Охрипшим голосом, стараясь перекричать напуганных пассажиров, Антонина отдавала приказы:

— Ничего с собой не брать! Выходите без паники, сутолоки!

Они успели открыть обе двери, и в какие-то две-три минуты вагон опустел. Мимо Антонины, срывая с тела тлевшие куски трико, проскочил долговязый парень, столкнувшись с ней посреди вагона.

«Прыгай!» — крикнул он ей. «Прыгай!» — кричала с насыпи Женька. Но Антонина быстро пробежала вдоль вагона и, убедившись, что в вагоне никого нет, уже у двери своей служебки почувствовала слабость и упала.

Что было с ней дальше, она знала со слов Женьки, которая сопровождала ее в больницу и в первые дни пребывания в ожоговом центре не отходила от нее ни на шаг.

Пришла Антонина в сознание лишь на вторые сутки. Лицо нестерпимо горело. Бинты мешали потрогать его, но она догадывалась, что дело обстоит худо.

Сквозь узкие щелки, оставленные для глаз, увидела ссутулившуюся Женьку, сидевшую на стуле в изголовье. Заметив, что она очнулась, Женька вскочила, спеша предложить свою помощь.

— Воды? — смутно догадавшись о ее желании, спросила Женька.

Антонина в знак того, что ее правильно поняли, устало смежила ресницы. Нестерпимо яркий свет, хотя широкое больничное окно было плотно зашторено, утомлял, резал глаза.

Женька смочила салфетку и осторожно, как учила медсестра, провела по губам Антонины.

— Тонюшка, милая, ну как ты? — спрашивала она, сглатывая слезы.

Женька была рада, что Антонина пришла в себя. И, боясь, как бы та снова не впала в забытье, все что-то говорила и говорила.

— Ее нельзя утомлять разговорами, — услышала Антонина негромкий, но властный мужской голос. И слабым еще сознанием отметила: не иначе как врач. И тут же почувствовала на своем запястье холодные пальцы.

Антонина вся затихла, внимательно прислушиваясь к себе. Что говорит врачу ее пульс, или, быть может, уже сдвоенный их пульс? В конце июня она узнала о своей-беременности. «Ну, что будем делать?» — спросила ее пожилой врач в женской консультации. Для Антонины этого вопроса не существовало. Она ответила, что хотела бы оставить ребенка.

Мысли о нем и занимали сейчас ее. Тело ей казалось безжизненным, омертвелым, налитым тяжестью.

— Доктор, я была беременна, — сказала Антонина.

— Да, да, — отозвался врач, отпуская руку, — мы знали о вашей беременности, но, к сожалению, ее сохранить не удалось.

Красная пелена вновь застлала глаза, в ушах послышался легкий, все нарастающий противный звон, и она вновь, как тогда, упав на пороге своей служебки, почувствовала, как сознание ускользает от нее. Но каким-то усилием воли ей удалось удержать его.

— Не думай ни о чем, слышишь, — просила Женька, — на наш век всего хватит. И хорошего, и плохого.

«Пожар. Пожар. Отчего же он случился?» Эта мысль не давала ей покоя с первой минуты, как она пришла в себя.

Она догадывалась, что тут не обошлось без тех «неугомонных», севших в Джамбуле. И Женька подтвердила, что это так. Изрядно выпив, они решили проверить качество самогонки, прикупленной у кого-то в дороге, — и ничего другого не смогли придумать, как плеснуть самогонку на стол и поднести спичку. Стол тот пластиковый, тотчас и занялся огнем…

Дни в больнице тянулись медленно и были похожи один на другой: обходы врачей, микстуры, таблетки, перевязка.

— Что с моим лицом? — спрашивала она в упор врача, страдая от неведения, не зная, что скрыто под этой марлевой повязкой, но врач неопределенно пожимал плечами, отвечая: «Лицо как лицо». Она со страхом думала, как подойдет к зеркалу, когда снимут с лица эту чудовищную, мертвецки белую марлевую маску.

Но лучше всякого зеркала были глаза Женьки, которая встретила ее в палате, когда Антонину привезли из перевязочной…

— Скажи, Женька, страшна я? — спросила она неестественно громко.

— Да глупости говоришь, — сказала Женька, но от Антонины не ушло замешательство приятельницы.

— Честно, Женька? — пытала Антонина.

— Я же тебе сказала! — ответила Женька, неизвестно отчего сердясь. — Ну немножко красновато лицо, но как же ты хотела после ожога. Палец вон обожжешь, и то каково, а это, милочка, все же лицо. Ты не тревожься, — успокаивала она ее, — я говорила с врачами. Это пройдет.