Борис Пильняк - Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар Страница 89

– Дядя! – прошептал Ипполит. Леонтий приоткрыл уставший глаз.

– Что? – спросил Леонтий безразлично.

– Дядя, где Маргарита?

– Какая?

– Маргарита Шиллер. Авдотья сказала, что они провалились сквозь землю…

Леонтий открыл оба глаза. Ипполит пылал, точно на нем было двадцать ватных шинелей, сшитых на рост.

– Враки, – ответил дядя Леонтий медленно и спросил быстро, опять свирепо, как про курение: – А что твой папа говорил о Шиллерах?

– Что они жиды.

– И ты веришь?

– Нет… Где Маргарита?

Глаза Леонтия повеселели, никак не сонные, озорные, Леонтий сказал окончательно свирепо:

– Ах ты, плут-плутище! – я ж тебя насквозь вижу и на восемь шагов под землю, и ты со мной не лукавь. Я всё про Маргариту знаю.

– Откудова? – спросил Ипполит и побледнел.

– Сильно влюблен?

– Да…

– Пойди на цыпочках, чтобы никто не слышал, посмотри, что делают мама и Дуняша, – тогда поговорим.

Бледный Ипполит ушел бесшумно, бесшумно вернулся, прошептал:

– Они не услышат.

Леонтий ходил по комнате веселый, озорной, никак не уставший.

– Слушай – и ни гугу. А то все расскажу Маргарите. Ты вот не знаешь слов, – марксист, например, – и не имеешь об этом понятий, – а зря, папа твой про них врет так же, как про Маргариту… И ты – здорово влюблен, плут?

– Да…

– Ты Майна Рида или кого там про индейцев – читал?

– Да…

– Хочешь спасти Маргариту?

– Да!

– На Маргариту и на ее друзей напали – не то чтоб индейцы или разбойники, но просто мерзавцы… – Глаза дяди Леонтия стали внимательными, не озорными. – Знай, Ипполит, если кто-либо узнает о нашем разговоре… Дай честное слово, я передам его Маргарите.

– Даю. Никогда, никому не скажу!..

– Верю. Ты вот пороха еще не выдумал… А для борьбы с мерзавцами нужно оружие. Сколько у твоего папы – пистолетов, револьверов, ружей, а самое главное, патронов к ним?

– Три револьвера и одно ружье. Один револьвер под подушкой, один на шкапу, один папа носит с собою в шинели, а ружье на стене в кабинете…

Дядя подвел Ипполита к окну.

– Видишь вон ту скамейку под яблоней, около забора, вон ту, которая подальше?

– Вижу.

– Сегодня же ночью снеси под эту скамейку все три револьвера и ружье. Да патроны не забудь!.. Ведь с Колькой Бабениным небось таскали у отцов револьверы, стрелять потихоньку?

– Таскали.

– Ну, то-то. Вижу. Если попадешься, скажи – взял поиграть. Если тебя заподозрят, – отпирайся, пусть отец хоть запарывает до смерти. Если никак нельзя будет выйти из дому, отопри на ночь дверь на парадном, – я приду ночью сам. Понял? – Повтори. Дай еще раз честное слово. Будь – как могила. Повтори!..

Дядя Леонтий ушел, не дождавшись «земляка»-земского начальника. Авдотья на засов и на замок заперла калитку.

Стемнело.

Первый раз в жизни у Ипполита был смысл. Первый раз в жизни у Ипполита не было страха ни перед кем и ни перед чем, даже перед папой. Первый раз в жизни страсти владели Ипполитом – в том числе страсть ненависти к мерзавцам. Первый раз в жизни было сказано вслух – любовь, ибо тогда, давно уже, когда писалась бумажка– «я т л», – вслух и перед вторым человеком слово – любовь – не произносилось, и даже можно было отпереться, сказав, что «я т л» значит– «я теперь латинист». Дядя Леонтий был великолепен и непостижим!..

И в первые четверть часа, когда вернулся отец, когда он тщательно проверял запоры на воротах и дверях в дом, когда он мылся, а мама собирала ему белье, Авдотья ж подогревала обед, когда папа прошел в халате в столовую и прикрылся там с мамой, – патроны, револьверы, ружье – в отличной закономерности лукавства, которые возникают только в инстинкте самосохранения, – пусть погибнуть, но не предать, – револьверы, патроны, ружье и даже кинжал вынесены были Ипполитом в сад под скамейку, а там прикрыты рогожею… Розовощекий, пухлый, вялый мальчик вошел в столовую, как только отец вышел из спальни от умывальника. Мальчик приластился к маме. Отец сказал строго:

– Чего ты трешься около взрослых? – иди в детскую или даже пора уже спать!..

– Мама, пожалуйста, дай молока, и я пойду мыться, – сказал ласковый мальчик. – Покойной ночи, папочка и мамочка!

Через час после того, как приехал Разбойщин, к забору подошли двое, взрослый и подросток, прошли вдоль забора раз и два.

– Ну, Климентий, становись мне на плечи, цепляйся за верх, – сказал Леонтий Шерстобитов.

Климентий Обухов вспрыгнул на забор.

Через два часа после того, как вернулся Разбойщин, по дому забегали привидения. Земский начальник, в халате, со свечою в руке, за ним жена и Авдотья, также со свечками, пятились от собственных своих теней, и земский визжал фальцетом:

– Тише, тише, не ходите в сортир, он спрятался там!., где топор или лом?! – Нет, на двор невозможно… Дуня, вы проверили двери на чердак и в чулан?.. – Ах, при чем тут Шерстобитов, ты же говоришь, что он не заходил ни в кабинет, ни в спальню, где ты лежала с мигренью, и Авдотья запирала за ним, – а кроме этого, мой браунинг был все время со мною… Он, должно быть, приходил как наводчик!.. Тише, тише!.. Дуня, посмотрите под диваном в гостиной, – ну, чего ты стоишь?! – Ты была уже в детской?..

В детской спал пухлый розовощекий гимназистик и счастливо улыбался во сне. На стуле рядом с кроватью, как приказывал папа, аккуратнейше сложенные по разглаженной складке, лежали гимназические брюки…

У офицера-помещика Вахрушева оружие отобрали просто на улице. Он не уезжал из Камынска, боясь деревни и охраняя дом Коровкина. Он шел со свиданья с Цветковым. Ему сказали негромко:

– Руки вверх, господин офицер.

Руки Вахрушев поднял поспешно. У него вынули из кобуры револьвер, от него отстегнули саблю. Сказали:

– Вы, господин офицер, кажется, демобилизованы? – погоны носите не по праву.

С него сорвали погоны. Сказали:

– Теперь бегите рысью с бубенцами, как на тройке! Помещик Вахрушев действительно побежал в галоп.

По империи мерзостью шли еврейские погромы. 28-го октября в Кронштадте восстали матросы, 2-го ноября восстание было подавлено царем. По фабрикам и заводам шли забастовки-протесты против расстрела кронштадтских матросов. Эхом восстал и погиб на Черном море лейтенант Шмидт.

…Глубоко за полночным часом Леонтий Шерстобитов пришел домой, в коммуну. Никита Сергеевич не спал, в неурочное время он постучал к Леонтию. Двое, они прикрыли плотно за собою двери в кабинете Никиты Сергеевича.

– Садитесь, Леонтий…

Никита Сергеевич отошел к окну, молчал. За окном в ночи гудел ветер.

– Леонтий, вы и ваши товарищи, вы все дальше и дальше уходите от меня. Вы уже не говорите при мне о ваших делах. Я знаю, оружие в городе отбираете вы, но вы об этом молчите…

Леонтий молчал.

– Сейчас поздно, а мне хотелось бы, с утра, на бодрую голову, совсем по-деловому, рассказать вам мою жизнь, всю мою жизнь и все мои мысли, чтобы мы поняли друг друга. Я ждал вас сейчас, чтобы спросить, почему вы уходите от меня? – Вы молчите, Леонтий?

Леонтий ответил не сразу.

– Не мы, не я уходим от вас, но вы уходите от времени, от идей и от дел этого времени – или оно уходит от вас, не знаю… – Леонтий помолчал, сказал сурово: – Через день, через два, через три в Москве начнется вооруженное восстание рабочих, – вы, конечно, против него? – Вы слышите, – начнется – вооруженное – восстание – рабочих… Я и мои товарищи, – мы едем в Москву. Этим все сказано.

Никита Сергеевич быстро отошел от окна, стал среди комнаты.

– Это… это предрешено?

– Да.

– Оно готовится?

– Да. И мы едем. Вы же считаете это бессмыслицей? – как вам поверит Артем Обухов, который также едет в Москву, но у которого пять человек детей?..

Леонтий говорил жестким голосом. Никита Сергеевич вернулся к окну, лицом в ночной мрак. Молчали.

– Я поеду с вами, Леонтий, – сказал Никита Сергеевич.

Леонтий поднял голову, посмотрел на старческую спину Никиты Сергеевича, глаза Леонтия стали ласковыми.

– Я еду с вами, – повторил Никита Сергеевич. Леонтий поднялся с дивана, веселый, неуставший, подошел к Молдавскому, обнял сзади за плечи, – сказал:

– Стало быть, все же на самом деле с нами, с рабочими, с пролетариатом, за рабочее будущее человечества?! – не гроза, а водораздел миров? – не народничество, а марксизм?!

Никита Сергеевич стоял, не оборачиваясь к Леонтию.

– Восстание начнется послезавтра, старик, завтра ночью мы уезжаем. Вам не надо ехать, – мы вернемся к вам и пришлем наших товарищей, если понадобится зализывать раны. Елена и Надежда, они тоже не едут, – поберегите их, старик!.. А длинный разговор… – я так давно не спал, я пойду спать, я хочу выспаться до завтра. А когда я вернусь, вы расскажете мне вашу судьбу. Я знаю, – то, что вы сейчас сказали, – это ее завершение. Не сердитесь, отец, послезавтра восстание!..