Владимир Детков - Свет мой светлый Страница 9

— Спит как убитый, — с добрым чувством восхищения говорим мы о человеке, поработавшем всласть.

— Лежит как живой! — восклицает печально, прощаясь с тем, кто безвременно покинул нас. — Еще столько мог сделать… Он умер в работе, посреди кипучей жизни своей…

— Нет, он не умер, — протестует Память. — Для нас он живой, только уснувший на долгое долго.

Иногда, шагая домой после трудной и важной работы, вдруг невольно вспоминаю отца. По привычке задумываюсь: а почему я его вспомнил именно сейчас? И, как бы поглядев на себя со стороны, нахожу отгадку — ведь его походкой иду! Размеренной, неторопливой поступью человека, исполнившего доброе, нужное людям дело…

Хлеб наш насущный… Всему он голова, всему основа. На хлебе, на отношении к нему душа человеческая обретала истинное здоровье, нравы и нравственность вызревали веками.

Но есть у людей еще одно вековое, первоосновное — путь-тропа-дорога… Издавна редкое поле обходилось без тропы…

Даже хлеб расступается перед идущим человеком и благословляет его путь-дорогу…

Однажды весна заманила меня в лес и оставила наедине с самой Свежестью. Она таилась в трепетных бубенцах ландышей, пробивалась сквозь темно-бурый полог прошлогодней листвы. Зябко кутаясь в зеленые воротнички, они обступали меня со всех сторон и, казалось, сами просились в руки.

…Ну и лукавые ж мы, люди: чего нам хочется, всегда представим так, будто этого хотят другие… А на самом деле мы для одного цветка просто никудышные собеседники — глухие, слепые, нечуткие. Нам подавай сразу охапку — вот тогда и голоса их ароматные слышней и глазам белым-бело. Говорят, что человек с тонкой душой никогда не собирает целые букеты, а одного собеседника терпеливо ищет. Найдет, присмотрится к нему, прислушается и уж тогда…

Хотел и я найти такого. Стою в растерянности: какому отдать предпочтение? А глаза разбегаются, встречая десятки зазывающих взглядов. Право выбора — мучительная вещь. Я и не заметил, как в руке у меня появился сначала один прохладный стебелек, потом другой, третий… Каждый из них на земле казался мне тем единственным, а сорванные, они теряют себя. Но я так увлекся «охотой», что забыл о самоэкзамене на чуткость и самым грешным образом собирал букет.

И все-таки я нашел Его. Он стоял особняком на краешке солнечного пятна и молчаливо взирал на меня своими непомерно большими чашечками. Я поспешил к нему, радуясь находке. И протягивая руку, уже ощущал, как он сначала вытянется в струнку, сопротивляясь, а потом выскользнет из своего гнездовья и затмит собратьев, даже в букете.

Но рука моя, словно натолкнувшись на незримое препятствие, замерла на полпути: сквозь желтоватую белизну красавца на меня в упор смотрели чужие глаза. Под самым стебельком тускло поблескивала холодная плеть гадюки.

Не вздрогнул, не закричал, не стал топтать ногами. Лопнула струна — оборвалась песня. И цветы не цветы, и весна не весна…

Куст шиповника хранит в себе завидное совершенство: даже имея спелые плоды, он продолжает цвести и как бы переживает за одну жизнь несколько юностей… А вернее — он просто не расстается с ней до самой глубокой осени. И когда проходишь мимо по солнцепеку — весной ли, летом ли, — шиповник всегда пахнет своим первоцветом.

Несколько дней клен стоял в торжественно-пышной позолоте, настойчиво привлекая на себя все внимание, как бы приглашал насмотреться на него и оценить по достоинству перед прощанием. Но так уж устроены мы, что с недоверием относимся к пышности среди будней и не преминем вместо внимания колким словом отметить: мол, ишь вырядился! И только однажды утром я вдруг понял, что это был праздник.

Ночь накануне была холодная, со шквальным ветром и дождем. Шум осенней бури поглотил все обычные звуки ночи и лишь перед самым-утром вернул их в оправе, настороженной тишины. Со светом тишина подтвердилась пустотой — исчезло из-под окна шумливое облако клена, открыв глазу безлюдную улицу… А потом, как на сцене в начале представления, улица разом наполнилась действием: загудели, одолевая подъем, автомашины, сочувственным дребезжанием их труду отозвались оконные стекла, зашаркали десятки терпеливых подошв, замелькали озябшие людские фигурки, села на оголенную ветку клена такая же одинокая ворона и закаркала призывно, скликая разбросанное бурей племя.

Незнакомая соседка сжигает бумаги у старого забора в саду, доживающем свой век рядом со стройкой. Мальчишки, как воробьи на зерно, слетались к костру. Смотрят во все глаза, сияют, довольные, стараясь хоть чем-то помочь огню расти. Тот палку, тот клок бумаги подбросит в огонь.

Бдительные жильцы дома всполошились:

— Осторожнее!..

— Смотрите, искры летят…

— Забор загорится! — послышались остерегающие женские голоса.

А мужчины молчат. Они восхищенно следят за «поджигательницей», подкладывающей в костер все новые и новые пачки старых тетрадей и газет… Длинные рыжие волосы ее то и дело сползают с плеч и тянутся к огню, словно желают смешаться с ним. Женщина ловким непроизвольным движением головы возвращает их на место, и они, взметнувшись вверх, ложатся на плечи, чтобы снова тянуться к пламени.

Обычно всякий костер во дворе завершается картофелепечением. Вот и сейчас слышится на разные голоса:

— Алик, дай! Алик, дай!

И с сожалением определяю, что Алик, сын хозяйки огня, держит монополию на печеное лакомство… А мама неожиданно помогает его жадности:

— Да у него и так маленькая…

Пропал романтический аромат.

Без сожаления зажигаю в комнате яркий свет, который гасит костер и отдаляет в темноту его обыкновенную хозяйку…

Перед самым рассветом сад огласился необычной для зимы песней. Певец долго и настойчиво солировал на фоне далекого лая пушкарско-казацких дворняг.

Кто бы это мог быть? Синичка? Не умеет она так протяжно и громко. Иль, может, какой «озимый» соловей залетел к нам в март?

Пичу-пичу-пичу-пичу!.. Пичу-пичу-пичу!.. Пичу-пичу-пичу-пичу!

Передохнув минуту-другую, певец сменил мелодию: ти-ти! Ти-и-и-и! Ти-и-и! Ти-ти! Ти-и! Короткая пауза — и снова солист запустил «соловья». Потом вдруг без всякого перехода в окно стрельнула бойкая перепалка: «Спать пора! Спать пора!»

«Э-э, брат, ты что-то путаешь…»

Певец не смутился и тут же выпалил с поправкой: «Встать пора! Встать пора!»

«Ну, это другое дело, хоть и не совсем по грамматике».

Исчерпав себя, «перепелка» пропала. А ее голос в эфире сменил совсем не песенный посвист, чередуемый с характерным пощелкиванием.

Ах, вот оно что… Спешу к окну. И прежде чем вижу на яблоне у старого скворечника два длинноклювых силуэта, осеняет: это же скворушка для подруги своей припоминает прошлогодние песни…

Восток отполыхал в полнеба, стремительно накаляя его. Вот и царь приподнял над горизонтом свой румяный лик.

Шагаю ему навстречу, дерзко разглядывая его неоформившееся величие. Смотрю долго-долго, пока он не подает первые признаки недовольства моей непочтительностью: сначала щурится в хитрой улыбке и прощупывает меня взглядом первых «зайчиков». Изучил. Понял, что не тот соперник, и снисходительно заиграл румянцем, все больше распаляясь в своей игре. Шутя ослепил и залился беззвучным смехом, салютуя сам себе буйным разливом света.

И намека на соперничество не терпит этот небесный микадо.

Отвожу глаза и чувствую, что наказан за дерзость: куда бы ни бросил взгляд — всюду видится мне золотой хохочущий лик, заслонил все. Даже лица людей расплываются в хитрую улыбчивость светила.

Так-то вот соперничать с их величествами.

Первоклассник Вовка отчаянно нагрубил бабушке, которая на самом интересном месте вмешалась в его «войну» и заставила сменить автомат на школьную ручку. Просить прощения наотрез отказался. Вечером отец беседовал с сыном:

— Ты любишь маму?

Предчувствуя в этом вопросе начало родительской нотации за дневные подвиги, Возка, потупив взор, обреченно ответил:

— Люблю…

— Уважаешь ее?

Сын с недоумением покосился на отца: мол, что за вопрос — раз люблю, значит, и уважаю, но «заострять» не стал и ответил, как требовалось:

— Уважаю.

— Мама тоже любит и уважает свою маму… И помни всегда, сынок, что бабушка — это мамина мама.

Вовка оживился, навострил уши, что-то соображая, и выпалил:

— Два раза мама?

— Да, брат, такая арифметика. Вот и действуй по ней — в два раза…

Но сын уже не слышал мудреных выводов. Неожиданное открытие растопило упрямство, и он побежал к бабушке.

В окне соседского дома девчонка-подросток устроила бальный танец с тюлевой занавеской. Взяла в обе руки ее нижние концы и раскачивается в такт своей внутренней музыке. Потом закружилась в вальсе, и тюль шатром сошелся над ее головой, укутав девчонку в белый кокон фаты.