Николай Богданов - Вечера на укомовских столах Страница 9

— А та беда, что в школе окно разбил. Учительский совет не ставит мне отметок, пока не вставлю стекло, а денег у меня нет. На пироги стекло не выменяешь. И вообще, — говорит, — если я с сопроводительной такой бумажкой явлюсь на каникулы, выпорет меня отец. А хочется, — говорит, — мне домой, аж живот болит. Ведь у нас, — говорит, — на Мокше разлив, как море… Все рощи в воде стоят. И лодка меня ждет. И ружье. И подсадная кряква…

Тут я встрепенулся:

— Ну, а если я тебе помогу окно вставить, поможешь ты мне лодку добыть?

Молчит.

Не верит, думаю. А у меня как раз случай насчет стекла подходящий. Наш хозяин, эксплуататор Житов, заставил меня к пасхе зимние рамы вынимать. Целый день мы с хлопцами работали, все заусенцы на пальцах пообдирали. Выставили четырнадцать рам и все снесли на чердак его дома.

И нам за это ничего не было, пообещали объедков с пасхального стола.

Ну, и тогда я в виде платы взял и вынул из этих рам стекло и вставил в разбитое Зоськой окно, а ему сказал:

— Больше не шали, блинохват!

А он вместо радости опять хмурится.

— Как же, — говорит, — я с тобой расплачусь? Ведь у нас, — говорит, лодки официально не продаются.

— Ну, — говорю, — это дело твое… И я это стекло неофициально купил…

Прошло несколько дней, прибегает ко мне Зоська веселый. Обнял за плечи и шепчет:

— Едем, друг, ко мне на праздник. Отец за успешное ученье разрешил приехать не одному, а с товарищем.

— Ну да, харчи-то у вас даровые.

— Не смейся, — говорит, — мать тоже согласна и пишет, чтобы только я выбрал погостить какого-нибудь интеллигентного мальчика…

— А я сойду за интеллигентного?

Оглядел он меня с ног до головы:

— Теперь не в костюме дело… Теперь многие интеллигентные тоже пообносились… Сойдешь, пожалуй. Вот только манеры у тебя…

— А что, — говорю, — манеры?.. Я, например, совсем даже безобразными словами не ругаюсь.

— А носовым платком умеешь пользоваться?

Признался, что не приходилось. Дня три он меня обучал по-интеллигентному сморкаться. Ничего, приспособился. Платки он мне у знакомых девочек достал.

Пошел я к хозяину, снял шапку, окрестился на передний угол и возопил, как учил Зоська:

— Отпустите, Прохор Матвеич, к дальним родственникам на праздник святой пасхи, век бога буду молить…

Ну, нашему троглодиту, как обозвали его комсомольцы, такое мое обращение по нутру пришлось.

— Вот, — говорит, — редкий в наше время уважительный к религии отцов юноша…

Отпустили меня на праздничные пироги. Хотелось мне их попробовать на месте, не черствыми. Про сытую жизнь попов-дьяконов только слышал. Теперь мог в нее влезть, как поросенок в корыто, по самые уши.

А дело-то оказалось не так просто. Дьяконовские достатки — это не то, что поповские. У них ведь тоже классовая борьба. Народ опевают вместе, а барыши врозь. Попу, как главному эксплуататору, от всех доходов большая часть, а уж что останется, то делят дьячок, псаломщик, пономарь-звонарь и прочая мелочь. И на этой почве бывают разногласия. Да еще какие! Беда!

И угораздило нас с Зоськой явиться в тот самый час, когда дьякон с попом затеяли междоусобицу. Дворы у них были рядом, препирались всеми семействами, через забор. Так ругались, что даже поповские гуси дьяконовских через забор шпыняли.

— На, выкуси равную долю! — совал в щель жирный кукиш поп.

— Лучше свиньям, чем вам! — кричала попадья и сыпала в корыто пироги, собранные во время праздничного обхода.

— Караул! — кричал дьякон, не в силах стерпеть, что поповы свиньи попирают копытами дары прихожан, и лез на забор, а попов работник осаживал его, спихивая обратно метлой, направляя ее прямо в личность.

Дьяконица вопила, дети ее плакали, поповы дочки визжали.

При нашем приезде все сразу утихло. Застыдились поповы дочки, застеснялся поп, утихомирилась попадья. Я стоял, разглядываемый со всех сторон, а Зоська утешал потерпевших родственников.

— Ничего! — говорил он. — Не тужите, мы это дело поправим, вот со мной представитель… красной молодежи, он все расследует! Он восстановит все по правде!

Это уж так всегда, когда попадаешь из центра на периферию — растешь в глазах окружающих.

Услышав, что я какой-то «представитель», поповская команда пошла на перемирие. Дьякону просунули через забор корзину крашеных яиц, мешок сдобы и полмешка бумажных денег в придачу.

А нас с Зоськой позвали за поповский стол — разговеться.

И вот тут повидал я и поедал такого, что не мог предположить и в раю. Стол был как сахарная гора. На белой скатерти изображен кремль с церквами, орлами, башнями. А поверх этих картин пасха розовая, пасха белая, пасха желтая. Куличи — как самовары. А самовар весь серебряный, выше паникадила. Яйца — как самоцветы, и все в зеленой траве. Свиные окорока бумажными кружевами убраны. Поросенок на серебряном блюде лежит и, довольный, усмехается, держа в зубах соленый огурец. Индейка жареная, голова из яблока, а вместо хвоста веер. А вокруг — печенья, варенья, соленья и много такого наставлено, что даже не знаю, как и назвать.

Поп сидит, распустив на обе стороны бороду, как бог Саваоф, попадья богородицей, а дочки — ну чисто ангелы! Все в белых кипенных кружевах, по щекам золотые локоны, губки бантиками, глазки вприщур, только что крылышек нет.

И в бутылках у них не просто самогон, а разных цветов наливки, настойки, сладкие, густые.

Вон какой рай могут себе устроить буржуи и на этом свете, не дожидаясь, пока попадут на тот.

Грешен, захотелось мне в тот час стать попом.

И как же нас угощали, как улещали! Все чинно, благородно, на «вы».

Досадно было, что нет второго живота. Столько же на столе всего осталось, когда отвалиться пришлось.

И на последний вопрос — не желаете ли еще чего? — икнул я, вытер руки об штаны, чтобы не замарать скатерть, и, пожав попадье пальчики, так что она ойкнула, интеллигентно сказал:

— Окончательно мерси — больше не проси!

А потом были игры. Понравилась мне веревочка с поцелуями. До чего же у поповых дочек губки пухлые!

Так играем мы в поповском доме, беды не чуя. За окном колокола тилизвонят, гармошки пиликают, парни и девки озорные песни поют. И вдруг стрельба из разных оружий!

Высунулись мы с Зоськой: что за чудеса — по улице словно ряженые, кто в шубах, кто в лаптях, кто в хромовых сапогах. Пешими, верхом, в санях-розвальнях. Не то пьяные, не то чумовые — из винтовок в колокола палят, из обрезов собак сшибают.

И вот уже какие-то лохматые, с черно-красными бантами на папахах на поповском крыльце.

— Принимай, батя, гостей из всех волостей!

Ворвались они в дом, и видим — бандиты. А деваться нам некуда, поздно. Стою вместе с девчонками и чую — голова моя от тела отделяется. Скажет сейчас батя: вот он, «представитель красной молодежи», и душа вон.

Попадья — ни жива ни мертва. А поп не теряется — берет нагрудный крест, благословляет незваных и ради праздничка Христова всех просит к столу.

Как засели они, как навалились, не то что едят, жрут, проще говоря. Без разбору. Кусок пасхи в рот, за ним ломоть ветчины. Горчицу намазывают на хлеб. Куличами давятся. Поповские наливки из горлышка пьют, а попу наливают свойского самогона, который одним запахом с ног сшибает.

Обувь у них оттаяла, с худых сапог, с лаптей, с валенок грязная жижа течет.

Распарились, поскидали в один угол ватники, шинели, полушубки, а с оружием не расстаются.

Вот насытились они, задымили самокрутки, и рябоватый плюгавый бандит в папахе и во френче говорит громовым голосом:

— Ну, батя, уважил! Теперь проси, чего хочешь… Кто тебя обижал? Кто в бога не верует, сообщи, вздернем!

Покосился на меня поп, ну, думаю, пропал. А попова дочка меня заслонила и отцу страшные глаза делает.

Усмехнулся батя и говорит:

— От нас самих все неверие идет… Неразумие пастырей губит стадо.

— Ясней, батя, ясней, где коммунисты, сельсоветчики, прочие сочувствующие?

— Что там коммунисты, — заминает вопрос поп, — когда между нами, священнослужителями, ладу нет. Где это видано, чтобы дьякон восстал на отца благочинного, звонарь на пономаря, просвирня на церковного старосту?

— Просвирня, ах, вихорная, пороть!

— Дьячок? Всыпать ему горячих!

И распоясавшиеся бандиты, поняв поповский намек, тут же устроили всему селу потеху. Затащили дьякона и просвирню в церковную ограду и на высоких могильных плитах, заголив им одежду, стали пороть.

Попадья упала в обморок. Дочки подняли плач. Зоська выбежал, ухватил главного бандита за руку и укусил, за что и был выдран за уши.

Насмеявшись над дьячком и просвирней, атаманы собрали народ у кооператива, оделили девок конфетами, пряниками и приказали себе величанье петь. Залезли на колокольню и на мелких колоколах выкомаривали плясовую и под эту музыку заставили всех плясать.