Пётр Вершигора - Дом родной Страница 9

Зуев как ошпаренный повернулся через левое плечо. Не без удовольствия глядя на его побагровевшую шею, подполковник Павлов кинул вслед:

— Звоните, как условились.

Позвонив через пять дней, Зуев узнал, что приказ подписан.

Таким образом капитан Зуев, как следовало из его личного дела, еще два месяца назад аттестованный в дивизии к очередному званию майора, получил назначение в военкомат Подвышковского района.

Уже с предписанием в кармане выходя из министерства, он носом к носу столкнулся с Максименковым. Сразу даже не узнал его. Тот осунулся, хотя и держался козырем. Китель был без погон. Поздоровались. Зуев неловко стоял, не зная, что сказать.

Максименков криво усмехнулся.

— Так-то, брат. Погорел я. На трофеях погорел…

— Что, много взял? — брякнул Зуев, лишь бы сказать что-нибудь.

— Да н-н-е-ет. А кто его там знает, сам никак не пойму: или много взял, или мало давал. Каждому охота хорошего назначения… Черт их тут разберет. Не туды попал я…

— Теперь куда?

— Поеду в Сальские степи, на конный завод… Молодых кобылят объезжать. Милое дело — и без дипломатии!.. Бывай. За «Ретину» не держи зла. Боком она мне вылезла…

Он пожал капитану руку.

«Ни черта, брат, ты не понял. А жаль…» — глядя вслед кавалеристу, подумал Зуев.

Пробыв в Москве еще недели две, он походил по театрам, а затем взял курс на Орел — Брянск, и вчера вечером переступил наконец порог родного дома, в котором не был пять лет…

Все эти картины и дорожные впечатления недавних дней замелькали в отдохнувшем, полусонном мозгу, как телеграфные столбы широкой дороги. Зуев изредка поглядывал на сноровисто работавшую за швейной машинкой мать. Открытые до локтей родные руки точными движениями пропускали ткань под лапку машинки, на ходу подгибая рубец. Она чуть склонила голову, как бы прислушиваясь к внешним звукам, пробивающимся сквозь ровный стрекот машинки. Ловко подогнанный домашний халат облегал ее ширококостное, суховатое тело труженицы. За четыре года войны она не постарела, ходила и работала так же быстро и споро. Только обильная изморозь на висках и во всей короткой, женотдельской прическе говорила сыну о пережитом.

Зуев уже собрался отбросить одеяло и встать, когда в сенях загрохотало и в распахнувшейся двери появились две соседки. Мать спокойно остановила бег машинки, подтянула на доску материю и быстро встала им навстречу.

— Почуяли мужской дух? — спросила она шутливо. — Ну, давайте выйдем. Не смущайте мне молодца. Будешь одеваться, Петяша?

Соседки вышли, и капитан быстро натянул брюки и сапоги. Из сеней доносился приглушенный смешок. Говорили они все трое сразу, и нельзя было попервоначалу разобрать — о чем. Потом посерьезнели. Зуев понял — шел обычный разговор о фабричных новостях. «Бабья информационная летучка», — ухмыльнулся он снисходительно.

Злобой дня, всполошившей фабричный поселок, был несчастный случай, происшедший вчера. Отставной старшина Кохно, прибывший с фронта на шикарном трофейном «цундапе», носился по песчаным дорогам, подымая тучи желтой пыли, и лихо давил хозяйских кур до тех пор, пока вчера под вечер не наскочил на крутом повороте на девушку-работницу, которую и доставили в больницу с тяжелой травмой и сотрясением мозга.

Сообщение это было сделано капитану Зуеву, уже когда он вышел во двор к висящему под деревом чугунку с носиком — старинному дедову умывальнику.

«Петушок с хохолком — всякому поклон», — вспомнил капитан загадку деда Зуя об этом приборе. Умывшись, Зуев крепко вытер лицо, шею.

— Парикмахерская работает, маманя? — спросил он. Мать кивнула утвердительно.

— Завтракать сейчас будешь?

Зуев туго подтянул командирский ремень.

— Рано еще. Пройдусь к проходной. Поговорю с ребятами да и побреюсь.

Приладив новую фуражку, он браво вышел на улицу, сопровождаемый восхищенными взорами соседок.

— Эх, Зойка-то, Зойка… Локти небось кусает… — шепнула старшая, Лида Коломейцева.

Зуев оглянулся у ворот и заметил, как тревожно посмотрела ему вслед мать.

Капитан остановился за калиткой.

— Оставьте, девки, — услышал он строгий голос матери.

— Видать, большой он начальник у тебя? — после паузы спросила Лида.

Мать промолчала.

— Да что спрашиваешь? Сама не видишь, что ли? — тараторила во дворе вертлявая Нюрка. — На «оппеле» на «лейтенанте» приехал. Из самого Берлина. На «оппель-лейтенантах» одни начальники ездиют… И боевые. А которые герои, тех на «оппелях-генералах» возят. Да. Их еще кавалерами зовут.

— Все они кавалеры, — вздохнула Лида.

— Да не просто кавалеры, чудачка. Кавалеры Золотой Звезды.

Зуев усмехнулся и отошел от калитки. «Не дотянул, Петро, до кавалера Звезды… Да… Вот тебе и да. Теперь езди на «лейтенанте»…» — подтрунивал он над собой, шагая к фабрике.

Город Подвышков был поставлен на реке Иволге в конце XVI или начале XVII века беглыми староверами. Когда-то его окружали непроходимые леса. Дороги к нему вились тогда меж болот и песчаных карстов. В прошлом столетии Подвышков стал центром окрестной торговли. Быстро рос и развивался. В округе нашла пристанище добрая сотня купчин и мелких промышленников. Основным ремеслом, намного перекрывающим местное потребление, были спички. Еще беженцы-староверы делали их вручную. Держали кое-какие домашние приспособления, рассчитанные на изготовление самозажигающихся лучин; сначала производили для себя да разве еще для соседей по улице. Только с XIX века быстро образовались небольшие мастерские, а затем, по требованию купцов, полукустарные фабричонки. Эти уже работали на вывоз. В сороковых годах спичек производили около пятидесяти тысяч пудов в год, а к концу столетия вывоз их достиг ста двадцати тысяч пудов.

Как истый историк, Петяшка Зуев, параллельно с изучением археологии, еще в школе составлял себе историко-статистические сводки промышленного развития родного города. Цифры эти добывал путем тщательных расспросов старожилов, матери и деда. Мать его была настоящая, как говорили в Подвышкове, коренная пролетарка. Молодой девушкой ушла она на фабрику. Достойная дочь старика Зуева, она в первые же годы революции стала активисткой. Выйдя замуж за курчавого красавца белоруса Карпа Демчука-Заурского, не пожелала ни венчаться в церкви, ни изменять отцовской фамилии при записи в загсе.

Муж ее так и не дождался рождения первенца. Он сгорел на фабрике возле автомата от вспыхнувшего фосфора: несколько десятков килограммов жидкой горючей кашицы, в которую ежесуточно обмакивали миллионы тоненьких квадратных лучин-спичек, вмиг превратили красивого, молодого парня в обугленную бабку.

Петяша Зуев сохранял дедову фамилию по линии матери.

— Старый Зуй ему за батьку, как Иосиф — Христу-господу. Такого же выпендрялу вырастят. Видали — все по книжкам по советским жить собираются, прости господи, — судачили соседи-староверы и кумушки в поселке.

При советской власти был выстроен в городке на Иволге бумажный комбинат. В годы первой пятилетки это предприятие переоборудовали; было оно хотя и небольшое, но рентабельное. Тогда же из десятка мелких спичечных мастерских было свезено все оборудование в один корпус, и коробки с этикеткой фабрики «Ревпуть» пошли по всей стране. А частенько шагали и за пределы ее. На экспортный заказ спички делались с повышенным воспламенением. Их недолюбливали работники фабрики: несмотря на все предосторожности и меры, самовозгорание все же случалось. Особенно не любили труженики «Ревпути» английский спецзаказ — требовалась спичка, которую можно было бы зажечь и о подошву сапога, и о стол, и о стеклянную бутылку.

Капитан Зуев вспомнил эти производственные детали мимоходом, когда шел знакомой улицей.

По обеим сторонам выстроились дома — простые русские избы, отличавшиеся от деревенских разве только более изысканной резьбой наличников. Заборы, ворота, деревья, мимо которых пробегал он тысячу раз… Тут был знаком каждый бугорок и поворот. Но, странное дело, он узнавал и не узнавал их. Все было каким-то мелким. «Уменьшился в масштабах родной городок, — подумал про себя старожил этого древнего рабочего поселка. — Вроде бы и взрослым уходил на войну, а вот, поди ты, вырос». Размышлять на ходу, мысленно разговаривать с самим собой было у него закоренелой привычкой. Он почти всегда иронически относился к своим ощущениям и представлениям об окружающей его жизни — это была неосознанная черта человека, никогда не стоящего на месте, всегда ищущего, стремящегося вперед.

«Да, не был ты на этой улице давно, уже без малого пять лет». Пять лет, во время которых пришлось повидать больше полудесятка державных столиц — Варшаву, Берлин и Прагу, не менее сотни больших торговых и приморских городов на Балтике, на Черном море, на Волге, Днепре, Эльбе и на Дунае. «Да, брат, измельчал в твоих глазах родной Подвышков по сравнению с увиденным на родине и на чужбине». И что-то похожее на тревогу закралось в сердце: «Как буду тут жить теперь?»