Михаил Голубков - Крайняя изба Страница 9

— Руки-ноги повыдергиваю и спички вставлю, — жестко пообещал Глухов.

Натянуто, нехорошо посмеялись. Поддевали вилками печень, макали ее в соль, обжигаясь, катали во рту каленые твердые куски. Выпивать тоже не забывали, пропускали стопарик за стопариком.

Уняв, утолив кое-как голод, Иван спросил:

— Как думаешь? Заложит меня кто-нибудь завтра?

— Завтра, может, и нет. А уж в понедельник-то…

— Почему?

— Э-э, бра-ат, — уверенно и даже покровительственно тянул Анисим. — Людей плохо знаешь, Иван. Это я, положим, не побегу доносить, а люди… Люди, Ваня, всю жись себе и друг дружке могилы роют.

— Но почему, почему? — стукнул по столу кулачищем Глухов. — Кому какое дело?.. Что я у них украл? Кровное ихнее взял?

— Зависть, Иван. Зависть людская… — поучал Анисим. — Ты вот, допустим, угрохал лося, на цельную зиму мясом, считай, обеспечен. А ему надо в магазин бежать, за говядинкой. И еще купит ли?

— Погоди со своей говядиной, — перебил Глухов. — Я же на него не побегу жаловаться, пусть он хоть кого грохает. Я только стараюсь своего не упустить… Мое от меня никуда не уйдет.

— От тебя не уйдет, известно, — согласился Анисим, — у других же сквозь пальцы просочится.

И Глухов, и Анисим заметно пьянели: Иван с дикой усталости (выпивка его редко брала), Анисим — от крепкой самогонки. У них уж заплетались языки, глаза перли навыкат, падали головы.

— Да, — заключил Иван, — не на кого, не на кого нынче положиться… сын родной и тот заявляет: «Я не щенок тебе».

— Как это? Как это не на кого? — вскинулся ревниво Анисим. — Ты же, к примеру, не пошел до кого-то, меня позвал. Значит, веришь, надеешься на Анисима. Знаешь, что я не из продажных.

— Молчал бы, — посоветовал Глухов. — Первый расколешься, нажми чуть.

— Это я-то? Я? — хорохорился Анисим. — Обижаешь ты меня, Иван. Крепко обижаешь.

Ушел Анисим от Глухова не по своей воле — вытурили. Самогонка уж к тому времени кончилась, жареха остыла. Холодная, сухая печень застревала в горле.

Мужики сонные, разомлевшие сидели. Иван клевал носом в тарелку. Анисим все петь порывался: «Бродяга к Байкалу подходит…» — но дальше этих слов не шел.

— А? — очнулся вдруг от пьяного забытья Глухов. Нашарил не сразу — остановил на Анисиме блуждающий взгляд: — Расселся тут…

— Здрассте, — поклонился уязвленный Анисим, — что ж мне, лежать прикажете?

— И лягешь… поговори у меня. Хвачу вот по кумполу, живо заткнешься.

Анисим печально морщился, крутил головой:

— Слаб ты сегодня на выпивку, Иван.

— Повкалывал бы с мое…

— Туго, брат… туго пришлось, — уже язвительно посочувствовал моторист. — Что бы ты делал без меня? Движок я тебе гоняю? Гоняю. Лосиху помог разделать? Помог. А ты меня по кумполу…

Глухов понял последние слова Анисима по-своему, подумал, что тот на благодарность напрашивается, на подачку.

— Ладно, не цепляйся к словам, — сказал он понуро и как бы немного отрезвев. — Я тебе сейчас мясца принесу. Глухов никогда внакладе не остается.

— Мясца? — насторожился Анисим. Он пьян, пьян был, а здравомыслия не терял: — Какого мясца?

— Лосиного, конечно… какого. Свою я скотину не резал еще.

— Ты что? Ты что, Иван? — всполошился Анисим. — Сдать ведь потребуют.

— Ну, это мое дело, — поднялся, пошатываясь, Глухов, — я в ответе за все. Сиди, я сейчас…

— Не надо мне никакого мяса! — хватал, удерживал Ивана моторист.

Глухов густо забагровел, налился в момент бешенством.

— Слушай-ка, друг, — сипло процедил он сквозь сжатые зубы. — Выметайся-ка давай, пока не поздно. Испугался, что я его в сообщники…

— Ничего я не испугался, — сгреб моторист одежду в охапку.

— Вали давай, вали!

Дверь за Анисимом захлопнулась. Глухов немного постоял, будто в недоумении, натыкаясь руками на стены, пошел в боковушку, его с Людмилой комнату, свалился там одетый на кровать и тотчас провалился, полетел в глубокую темень.

Мучительный, жуткий сон привиделся утром Глухову.

Снилась ему заснеженная трасса в сгущающихся сумерках, речушка, петляющая внизу, под угором, черное загадочное пятно у дороги — все как наяву было.

Все как наяву и дальше происходило. Так же он развернул трактор напротив попавшего в беду зверя, так же размотал основной, тяговый трос, нарастил его запасным тросом, сделал на конце петлю.

Потом ему так же не хватило спаренных тросов, так же он сдавал, рискуя вместе с трактором в болотину ухнуть, так же сказал, накинув петлю на шею лосихи: «Теперь ты на крючке! Теперь я тебя вытащу, голубу!»

Но когда он добрался до рычагов — трактор почему-то не вперед, а назад двинулся, будто Глухов по ошибке заднюю скорость включил. Проверил: нет, все правильно — вперед должен ехать. А трактор между тем сползал и сползал с насыпи. Оглянулся Глухов — и на месте лосихи большую зияющую дыру увидел. Волосы подняли шапку на голове тракториста: туда, в эту черную, смрадную бездну, и стягивала его лосиха.

Он рывком сел на кровати, вытер подолом рубахи испарину со лба.

Часы на столе показывали половину одиннадцатого. Ого! Ничего себе придавил. А впрочем, не так, видно, и много, лег-то ведь… Глухов не смог припомнить, во сколько он лег.

Дома никого не было. Людмила у соседей, наверно. Мишка, ветрогон, на улицу, конечно, удрал. Ох и доберется же когда-нибудь Иван до этого лоботряса! Нет, чтобы за учебники сесть.

На кухне — черт-те что! Все как осталось ночью, так и стоит. Людмила назло ему не прибралась, палец о палец не ударила. Самогонный аппарат не спрятан. Бутыль с брагой тоже на виду, не на печи. Стол объедками и окурками завален. Пол грязный, исслеженный. «Ну, Людмила! Ну, Людмила! Дозлишь меня ты!»

Голова у Глухова раскалывалась, трещала. Во рту пересохло, жгло. Пил часто воду, не помогало. Обычно он засыпал похмелье: чем дольше проспит, тем свежее встанет. Но сегодня… Привидится же страсть божья. Так ведь недолго и того…

Самогонки, леший побери, — ни капли в банке. Заново разбираться с аппаратом — долгая канитель.

Глухов переоделся, сменил рабочие брюки и рубаху на выходные, в яловые сапоги влез (до сих пор солдатские живы, сносу им нет), нашел вчерашние неистраченные деньги, накинул блестящий коричневый кожан, толстую кепку нахлобучил — вышел из дому.

За воротами зябко, ветрено, рвет полы тяжелого кожана, срывает кепку. Небо заволочено низкими тучами. Воздух влажен и по-весеннему пахуч, избы стоят темные, отсыревшие, но все еще под белыми, хоть и осевшими, шапками.

«Похоже, опять будет снег, — подумал Глухов. — Доконать меня решила погодка. Неужто скотину и впрямь раньше времени резать придется».

И пчелы уж, наверное, до единой вымерзли? Вон как насвистывает, задувает.

Глухов проведал огород, обошел, осмотрел пчелиные домики. Ульи стояли заснеженные, притихшие, без привычного летнего зуда в них.

— А гори оно все белым огнем! — махнул рукой Глухов.

На улице его окликнули. Поднял чугунную голову — мастер. Тоже на огороде возится, подготавливает картофельную яму к морозам: соломки вон тащит, гнилые сусечные доски повыбросил. Зима, видно, и мастера застала врасплох, Уж он-то бы мог и пораньше побеспокоиться, хозяйство не ахти какое, коровешка одна. На лесосеку не каждый день выезжает — начальство.

Одет был мастер по-домашнему: толстый вязаный свитер, подшитые валенки, плохонькая шапчонка ушами топорщится — шут гороховый, а не мастер, поставить себя не умеет.

Сбросив солому в яму, мастер вышел через калитку к Глухову.

— Ну? Привез? — спросил он, пытливо сощурившись, явно имея в виду не одни только сани.

— Привез.

— Так, та-ак…

— Что так-так?

— Ничего. С санями, спрашиваю, все в порядке?

— В порядке, в порядке… Ни черта твоим саням не сделается.

— Не моим, а нашим. Они мне так же, как и тебе, нужны.

— Давай, давай, — съехидничал Глухов, — открывай заседание рабочкома.

— Трактор опять у дома оставил?

— Какая разница? У дома, у гаража ли? — переступил с ноги на ногу Глухов. Уйти не терпелось.

— Не какая разница, а есть специальное место для этого. Ишь моду взял!

Разговаривая, мастер, казалось, надеялся на что-то, выжидал: еще немного, и Глухов признается, облегчит душу. Но Глухов только болезненно кривился, ему было муторно стоять и рассусоливать попусту. Голова гудела, к горлу подкатывала тошнота.

Когда он вошел в магазин, очередь вдоль прилавка притихла, угомонилась, старухи и бабы заперешептывались, запоказывали, закосили глазами в его сторону. Сарафанное радио работало на полную мощь.

За прилавком, как вихрь, металась Тонька: кидала продукты на весы, бойко и красиво костяшками счетов щелкала. Сноровкой и проворством природа ее не обделила.