Ефим Дорош - Деревенский дневник Страница 9

Было уже поздно, лил дождь, прибежали мальчишки, сказали, что шофер, поехавший в соседнее село заправить машину, увяз где-то на дороге. Он выехал из Ужбола, когда было еще светло и дождь перестал, насажал полную машину ребятишек, чтобы покатать их, а потом снова полил дождь — и он увяз. Мальчишки постарше прибежали домой, а малыши сидят в машине, в темноте, под дождем. Николай Леонидович вызвал другого шофера, велел ему взять трос и цепи, ехать выручать товарища. Он сказал еще, что если они оба застрянут, то пусть договорятся с трактористами, — там стоит трактор ДТ-54.

Это не первый раз, что к Николаю Леонидовичу приходят с какими-нибудь делами и во время завтрака, и во время обеда, и во время ужина, и ночью, и утром, когда он еще спит. Жизнь председателя колхоза в этом отношении напоминает жизнь командира военного корабля.

Солнечный, но очень ветреный день. В деревне — в поле — еще ничего, а в Райгороде ветер гонит по улицам тучи песка. Только в сквере около кремля тихо, пахнет цветами. Заходили к Грачевым, нашим городским знакомым, разговоры у них о том, — „почем что“. Михаил Васильевич, родившийся в этом доме и проживший в нем все семьдесят с лишним лет своей жизни, — он только капитально отремонтировал дом в двадцать четвертом году, — рассказывал о прошлом Райгорода, которое все сводилось к тому, какие были куйцы да сколько стоило вот это зеркало, этот буфет, эти стулья, этот сервиз. Ложатся они с Дарьей Васильевной в девятом часу, газет не читают, радио не слушают, в кино не ходят — и так всю жизнь.

Кроме таких вот мирных, доживающих свой век обывателей есть и новые, хищные. Это — выходцы, точнее, беглецы из деревни, промышляющие всякими поделками: плотничают, кладут печи, копают силосные ямы… Они околачиваются на базе, где занимаются мелкой перекупкой. Они состоят где-то в сторожах, в вахтерах, швейцарах, — словом, на должностях, которые позволяют иметь много свободного времени. Они выращивают на продажу лук, помидоры и огурцы; жены их, матери и дети что ни вечер тянутся по дороге через Ужбол в окрестные овраги за малиной, утром они возвращаются с „добычей“, торопятся на рынок. После малины пойдут орехи, а там и грибы…

Уже темнело, когда мы возвращались в Ужбол.

Воздух здесь чист, ни пылинки в нем, и люди чище, понятнее; их хлопотливые заботы о хлебе насущном не кажутся такими низменными, как у райгородских обывателей; они — производители общественного продукта, как любит говорить Иван Федосеевич, председатель колхоза в Любогостицах, кстати сказать, ненавидящий обывателя лютой ненавистью.

Позади желтого, освещенного солнцем ржаного поля, под светлым, как бы излучающим сияние небом, стоит небольшая, вся из прямых линий, деревянная церковка — Иван Богослов, — построенная в 1687 году. От Ужбола до церкви километра два, не больше.

Каждый раз, когда я проходил или проезжал мимо этой церковки, мне хотелось осмотреть ее. Но все как-то не получалось — то времени не было, то не мог разыскать сторожиху, или, точнее, смотрительницу, на попечении которой находится этот древний памятник русского зодчества. И вот сегодня мы идем сюда с Сергеем Сергеевичем, архитектором, по проекту которого реставрируется здешний кремль.

Церковь стоит на бугре, неподалеку от узкой, но довольно глубокой речонки, петляющей среди топких берегов. Всю церковь можно, что называется, охватить одним взглядом, — обшитые тесинками четырехгранники с поставленными на них восьмигранниками, над которыми высятся шатер и маковка. Колокольня несколько отдалена от церкви и соединяется с нею крытым переходом на двух консолях из бревен, выступающих концами своими одно над другим. Между этими консолями, под переходом, низкая, почти квадратная тяжелая дверь в подклеть. Думается, толкни ее — ив лицо ударит хлебным духом амбара, в полумраке зажелтеют тесовые закрома.

Софья Васильевна, смотрительница, отпирает дверь под колокольней, и мы поднимаемся по крутой лестнице в церковь. Перед нами — рубленная из могучих сосновых бревен стена. Избяная простота этой стены подчеркивает нарядность резной, раскрашенной арки, охватывающей гладкую, как бы вытесанную из одного куска дверь.

Стены внутри церкви ровные, бревна, из которых они сложены, так вогнаны одно в другое и обтесаны, что пазов не видать, и создается впечатление, будто каждая из них вырублена из одного, сказочной ширины, бревна. А потолок обшит пластинами в елочку, — он выглядит рельефным в лучах солнца. Простые и массивные косяки дверей и окон, врезанные в стены, усиливают их строгую наготу.

На фоне темного дерева, оттенка гречишного меда или ржаного хлеба, особенно хороши скромная резьба клироса и неяркая живопись иконостаса — красновато-коричневые, без окладов, иконы и золотисто-желтый с черным, розовым, алым и голубым орнамент.

В церкви чисто и уютно. Ходишь по деревянному её полу, как по избе, и вся она — избяная, не торжественная, душевная. Это впечатление еще усиливается оттого, что старуха Софья Васильевна с гордостью хозяйки рассказывает, как она обихаживает церковь, моет полы и стены. Она говорит об этом так же, как Наталья Кузьминична о своей, избе, в тех же выражениях и с тем же наивным желанием услышать похвалу своей опрятности и домовитости. Надо полагать, что Софья Васильевна, хотя и занимает должность музейного работника, все же религиозна, однако церковь для нее всего-навсего изба.

Правда, изба эта — древняя, о чем напоминает хотя бы волоковое окошко в алтаре, точно такое же, какое было в избах, и устроенное с тою же целью — проветрить помещение, выпустить дым: в избе — печной, а здесь — от какого-нибудь плохо прожженного и потому дымящего уголька, случайно попавшего в ладан…

Мы говорим с Сергеем Сергеевичем о том, что здесь начинаешь понимать то простецки-фамильярное отношение к богу, какое всегда было свойственно русскому крестьянину. В такой вот церкви, Срубленной из того же материала и тем же топором, что и крестьянская изба, человек не мог ощущать себя подавленным величием бога, не чувствовал себя жалким и слабым. Он ведь сам срубил богу жилье, как рубил его и себе, но только побольше и понаряднее, словно богатому мужику.

И еще мы говорим об искусстве безвестных мастеров, с одним топором в руках ставивших замечательные здания, мы говорим не только о строительном их мастерстве, но и о художественном вкусе.

Когда мы вернулись в Ужбол, как-то по-новому представились здешние избы, — в калитке и в воротах крытого двора Натальи Кузьминичны, вернее — в рубленных из толстых бревен косяках, я увидел те же мотивы, что и в архитектуре деревянного Ивана Богослова.

Нет, не христианский аскетизм вдохновлял строителей этой церковки, а живая жизнь, рожденное окружающей дествительностью представление о прекрасном. Дивный памятник древнего нашего зодчества сродни, мне думается, фантастическим и веселым сказкам, героическим былинам, лукавым побасенкам и отчеканенным навек поговоркам.

Наталья Кузьминична вспоминает, как прежде, бывало, будили пастухи хозяек. Пастухи были владимирские. Пасли они втроем. У каждого была свирель „на свой голос“, шли они на рассвете серединой улицы и „так-то хорошо играли, каждый на свой лад, чистая музыка“, — она показывает при этом, как играли пастухи. Игра эта была так хороша, что бабы, бывало, заслушиваются, пастухам заказывали, чтоб играли у этого дома, у того, у третьего… Наталья Кузьминична рассказывает так выразительно, что перед нами встает как бы живая картина. И снова думается об эстетической стороне крестьянского труда, о какой-то обрядовой форме такого, в сущности, прозаического дела, как выгон стада, и не первый, а каждодневный. Потом Наталья Кузьминична с огорчением говорит, что теперь этого ничего нет. Дошло до того, смеется она, что пастухам купили игрушечную детскую трубу, но было это так смешно, что все потешались. Тогда кто-то. из жителей Ужбола вспомнил, что у него где-то валяется „мирской рог“, которым сзывали на сход, и отдал этот рог пастуху. Сейчас по утрам женщин будит хриплый рев этого рога.

Все небо в черных грозовых тучах. Стемнело рано, как осенью. Ночь стоит черная. И в этой черноте то здесь, то там вспыхивают- на горизонте далекие молнии. Наталья Кузьминична, придя с улицы, говорит: „Гроза заходит!“ Сегодня — Ильин день, и Наталья Кузьминична замечает, что теперь уж грозам конец, но и лето кончилось.

Послышался шум идущей со стороны Урскола тяжело нагруженной машины, и одновременно с этим шумом в тишину уснувшего села ворвалась резкая, пронзительная песня. Это поют девчата, ездившие в Урскол на престольный праздник. Должно быть, на этой же машине приехал и Николай Леонидович, минуту спустя вошедший в избу, — он тоже ездил в Урскол, уговаривал колхозников тамошней бригады завтра выйти на работу. Сегодня, в праздник, они не выходили, но завтра там начнет работать комбайн, и если они и завтра станут праздновать, у комбайнеров зря пропадет день. Николай Леонидович опасается, что так оно и будет, потому что завтра с утра он уезжает в Москву, на Сельскохозяйственную выставку.