Юрий Збанацкий - Красная роса Страница 9

— Ведите.

Вытянувшись цепочкой, калиновские коммунисты вышли на партизанскую тропу.

VI

Качуренко немного постоял на одном месте и только тогда, когда стих рокот мотора, когда чувство одиночества охватило его так, как не охватывало еще никогда, побрел через площадь, пока еще сам не зная куда. Уже жалел, что не поехал со всеми вместе.

Поселок словно вымер. Раньше улицы Калинова патрулировали солдаты, в тихих уголках прислушивались к ночи постовые. Теперь, он знал это хорошо, в поселке не осталось ни одного солдата, никто не сообщал ему сегодняшний пароль.

Калинов, хотя и был райцентром и хотя калиновцы, не примиряясь с официальным названием, меж собою упрямо называли его городом, все же напоминал просто большое село, правда, село с давней историей и не менее давними традициями. Притаился в полесских лесах, в стороне от стратегических дорог — добраться к нему, особенно зимой, было непросто. Видимо, именно это обстоятельство и обусловило то, что в первые месяцы войны по его улицам проходили только случайные части, преимущественно те, которые, претерпев потери и хлебнув горя в боях, отбывали на переформирование или просто маневрировали, выходя из неравного боя. Останавливались на день-другой, внедряли в соответствии с обстановкой порядки, продиктованные войной, предупреждали руководителей района и население о комендантском часе, под суровым секретом сообщали кому следует пароль. Вскоре незаметно, главным образом ночью или на рассвете, исчезали неизвестно в каком направлении, уступая место новым подразделениям.

На какое-то время невдалеке, вон там, за тем холмом, на равнине, которая после годового, а то и после двухлетнего перерыва засевалась рожью, под самой березовой рощицей свила гнездо небольшая эскадрилья истребителей. В поселке тогда утвердилось настоящее военное правление хлопцев в фуражках с голубым околышем и эмблемой, на которой красовался пропеллер. Но вспорхнули однажды утром быстрокрылые юркие самолеты, пророкотали над сонным Калиновом, прощально взмахнули крыльями, ввинтились в небо, растаяли навсегда.

Где-то стороной, по широким дорогам, обходя поселок справа и слева, текли на фронт и с фронта воинские подразделения на танках и самоходках, в машинах и телегах, пешком, целыми колоннами и небольшими группами, упрямо обходили стороной, словно разгневавшись на калиновчан.

Одиноким чувствовал себя в эту ночь на улицах Калинова Качуренко, одиноким и встревоженным. Может быть, другие подразделения, чужие, вражеские, ненавистные, подкрадываются к сонному поселку, подползают на машинах, на приземистых танках?

Качуренко был человеком зрелым, в юности прошел солдатскую школу, добровольно вступив с группой комсомольцев в Красную Армию, три года служил, прошел не через один фронт, принимал участие в десятках боев, отлеживался в госпиталях, выходил из них хотя и исполосованным, но закаленным.

Приходился ровесником веку, пошел человеку сорок первый, когда в полную силу расцветает человеческий организм, сполна раскрываются разум и умение воспользоваться жизненным опытом, четко действовать в зависимости от обстоятельств.

После гражданской вернулся Качуренко в родной Киев, и не рядовым, а с несколькими квадратами на малиновой стежке воротника, с именным почетным оружием и часами.

Направили на работу во внутренние войска — пошел; еще то там, то тут поднимали голову вооруженные банды, а то и через польскую и румынскую границы врывались разные хорунжие и подхорунжие. Согласился с условием, что, когда со всем этим будет покончено, пусть разрешат ему пойти в науку, поскольку всего хватало Качуренко — славы и ран, побед и потерь, образование только было убогим: закончил неполных три класса. А время наступило новое, неизведанное, шли юные в науку, поступали на рабфаки, на курсы, в новосозданные средние и высшие учебные заведения.

Студенческие годы оставили в памяти самый яркий след, показались ему целой эпохой, золотой порой жизни. Он жадно глотал книгу за книгой, ловил каждое слово преподавателей, набирался знаний стихийно, бессистемно, одновременно с нужным, ценным попадало под руку и второстепенное, а то и пустое — ничего, не мешало, интуитивно отсевал мякину от зерна.

Институт не закончил, пришлось уже доучиваться у жизни да при случае на разных краткосрочных курсах повышения и усовершенствования, поэтому и считался человеком теоретически достаточно подкованным, а практически — выверенным в живом, творческом деле.

Работал в областных организациях, был рекомендован на должность председателя Калиновского райисполкома, в глухую сельскую местность, на укрепление районного руководящего звена…

Ноги сами принесли Качуренко к его опустевшему дому. Постоял немного у входа, словно впервые присмотрелся к ажурному навесу над ступеньками, ведущими к парадной двери, и сам себе удивился — что ему здесь нужно? Ведь, кроме голых стен, осиротевшей мебели, небогатого гардероба жены, который она тщательно перебрала перед отъездом, да еще кое-каких его поношенных одежонок, ничего здесь не осталось.

Брать с собой он ничего не собирался, все это ему было не нужно.

Принялся сам себя убеждать, что не стоит бередить душу, еще раз возвращаться к тому, что уже погребено, как ему казалось, навсегда. Он не принадлежит сам себе, так как нутром чувствует, что война эта не на месяц, может быть, и не на один год, знал, что в ближайшие дни сюда докатятся вражеские орды.

Ему было поручено райкомом и обкомом партии сформировать из коммунистов и комсомольцев партизанский отряд, который во время возможной — так говорилось, а подразумевалось, что придется пережить это страшное бедствие, — оккупации должен начать активные действия против чужестранцев. Командовать отрядом поручалось именно ему, Андрею Качуренко. Он воспринял это как высокую честь, в душе гордился, хотя внешне не выказывал этого. Горем не гордятся.

Подбирал он добровольцев-подпольщиков и связных. Набралось таких немало, и, чтобы лучше запомнить всех, составил себе памятку, переписал фамилии в отдельный блокнотик, сохранившийся после одной из многочисленных конференций, делегатом которых он был. И вот сейчас вспомнил, что спрятал блокнотик в тайном месте среди книг, чтобы не потерять.

Он засветил свечку, проверил, зашторены ли окна. Беспорядочно разбросанные вещи, еще недавно такие нужные, казались жалкими тряпками; стены ободраны, и все жилище неуютное и чужое. Холодом дышал старый, еще до революции построенный каким-то чиновником кафельный камин, который Андрей Гаврилович восстановил собственноручно и часто разжигал, с наслаждением греясь.

Возле камина возвышалась кучка щепок, им самим нарубленных. Он машинально комкал старые газеты, бросал на черные металлические ребра днища, и вскоре огонь осветил его лицо.

Заплясали по стенам подвижные тени, в душу Качуренко постепенно полилось тепло, убаюкивал покой — он снова, хотя и в последний раз, побывал дома.

Ожили книжные шкафы, где между книгами притаился блокнотик со списком людей, о которых знали только он да первый секретарь райкома. Часть тех, кто попал в этот список, была известна еще Евдокии Руслановне. Но опытная Вовкодавиха советовала: такие вещи должны быть известны только одному доверенному — памяти.

Андрей Гаврилович хотя и помнил, куда засунул блокнотик, но не нашел его на месте. Побелев, встревоженный, принялся сбрасывать с полок книги. Поверить этому не мог: кто узнал его тайну, кто выкрал такой важный и опасный документ, кто схватил эту важную нить?

Он сбросил книжки с одной полки, нервно принялся за нижний ряд. И сразу же наткнулся на злополучный блокнотик. Обессилевший, сел на пол, облегченно вздохнул. Еще не веря, раскрыл блокнотик — да, вот он, ровный ряд фамилий, против каждой из них обозначено конспиративное имя. Андрей Гаврилович при всей своей твердой и цепкой памяти имел один существенный недостаток — плохо запоминал номера телефонов и имена людей. Тем более выдуманные клички.

Камин весело шумел, язык пламени жадно лизал закопченные кирпичи, в комнате стало уютно и тепло. Мигающего света от камина было достаточно, чтобы прочесть написанное, даже мысленно, закрыв глаза, проверить себя, сопоставит ли память все фамилии с кличками.

Тайный блокнотик можно было бы передать на вечное хранение огню, но он не спешил. Как школьник стихотворение, в который раз перечитывал по памяти все клички, которые со временем должны были заменить настоящие человеческие имена. Кажется, все запомнил.

Остановил взгляд на разбросанных книгах и вдруг встревожился: да это же тома Маркса, Энгельса, Ленина. Книги, над которыми он просидел не один долгий вечер, не один выходной, не раз спорил с Аглаей, так и не заглянувшей ни в одну из этих книг, священных для него. Не задумываясь, бросил в огонь блокнотик, долго наблюдал, как жадно схватило пламя жертву, с какой неумолимостью стало уничтожать белые листки.