Сергей Сергеев-Ценский - Том 4. Произведения 1941-1943 Страница 9

— Павел Степанович, и лимонов и провизии у нас теперь очень мало, — возразил адъютант, — и достать здесь нам этого будет негде.

— Лучше уж мы обойдемся, а больному надо.

И деньги, и чай, и сахар, и лимоны, и провизия, и белье были тотчас же отправлены Стройникову, но Нахимов не ограничился этим.

Когда эскадра снялась с якоря и отправилась дальше, он приказал направить свой крейсер «Кагул» на сближение с корветом «Пилад», которому был дан сигнал: «Подойти для переговоров».

«Пилад» подошел, и командир его явился на «Кагул» с рапортом.

Приняв рапорт, Нахимов спросил очень сухо:

— Скажите-с, вы как же это бросили своею больного офицера на берегу, почти что на произвол судьбы-с?

— Развело тогда сильную зыбь, поэтому поторопились отойти от берега, — объяснил командир «Пилада».

— Однако несколько дней уже лежит он там, и вы о нем не вспомнили-с! Как же это так, а?.. Стыдно-с! Срам-с… Я человек холостой, одинокий, и это скорее мне позволительно было бы иметь такое черствое сердце, а не вам — отцу семейства-с! Ведь у вас есть уж на возрасте сыновья-с… Что, если бы с одним из ваших сыновей так поступили? Заболел бы он на корабле, — его бы и сбросили на пустой почти берег… Хорошо бы это было, а?.. Прощайте-с, больше я ничего не имею вам сказать!

Но, ничего больше не сказав командиру «Пилада», он тут же распорядился перевезти Стройникова для лечения в Севастополь на шхуне из своего отряда.

Все мичманы знали и то, что унтер-офицер, который разглядел шлюпку с Нахимовым в Южном океане и тем спас жизнь ему и шестерым матросам-гребцам, потом получал от Нахимова ежегодную пенсию.

Нахимов, конечно, пригласил мичманов к обеду, так как в это время в кают-компании собрались уже все офицеры «Марии», столы были уставлены приборами, вносились дымящиеся суповые кастрюли.

«Мария» была кораблем гораздо более поздней постройки, чем такие ветераны Черноморского флота, как «Ягудиил» и «Храбрый», заложенные еще при Павле, — поэтому и кают-компания здесь была и обширней, и светлей, и лучше обставлена.

Теперь, за обедом, как и ожидали мичманы, она была полна возбужденными, взвинченными голосами офицеров, на все лады обсуждавших то, что, наконец, началось, — войну. И хотя война началась с Турцией, но о Турции говорилось за обедом все-таки меньше, чем о ее покровительницах — Англии и Франции.

— В сущности, политическое положение вполне ясное, — говорил командир «Марии», капитан 2-го ранга Барановский, плотный, черноволосый, с несколько рачьими глазами. — Англия пришвартовалась к Франции, а Турцию взяла на буксир.

— Конечно, Турция ни за что бы не начала войны, если бы не этот буксир, — соглашался с ним старший адъютант штаба Нахимова, лейтенант Острено, тот самый, который ведал всеми личными деньгами адмирала и вообще всем его хозяйством на корабле и на севастопольской квартире. — Ведь это страна нищая; англичане, разумеется, дадут ей денег, а паши разберут их по своим карманам.

— А как все-таки нищая? — спросил его мичман Белкин.

— Нищая!.. Россия в двадцать раз богаче!

— Флот, однако же, неплохой…

— Два турецких парохода я видел: хороший ход, — сказал мичман Панютин. — Нашим, пожалуй, не уступят.

— Осторожно сказано!.. Пароходы турецкие лучше наших.

— Есть и лучше, есть и хуже.

— У нас тихоходы — потому что коммерческие, а у них есть настоящие военные… хотя, конечно…

— Что «хотя, конечно»?

— Для серьезного боя пароходы все равно не годятся… А вот я читал в какой-то статье, что у Турции семьсот тридцать миллионов дохода… Так как же она нищая?

— Чего семьсот тридцать миллионов? — усмехнулся на этот вопрос Панютина Острено. — Пиастров? А пиастр теперь шесть копеек, да и того нет… Переведите-ка на рубли, — сколько будет? Полнейшие пустяки!

— Мусульманское духовенство зато богато, — оно и раньше давало на войну деньги и теперь тоже дает, — заметил Барановский. — У мусульман так: что ни война, то во имя пророка Магомета… Вытаскивай, значит, мулла, денежки из сундука, да кстати и зеленое знамя.

— Стало быть, газават? — удивился Белкин.

— Газават не газават — пока еще так говорить, конечно, не будут; однако до этого скоро они дойдут. Будет у них и благой мат и газават, — погодите!

— Значит, на Дунае уж сражаются? А там у меня брат подпоручик, — сказал мичман Палеолог, обращаясь к сидевшему рядом с ним флаг-офицеру Нахимова Костыреву, тоже мичману.

— Есть слух о каком-то сражении там… Только будто бы не совсем удачном, — отозвался Костырев, услужливо наливая гостю с брига «Язон» красного вина в стакан.

— Неудачном? — быстро спросил Палеолог, поднял, как мог высоко, брови и впился в Костырева встревоженными глазами. — Это где именно?

— Не знаю, где именно, и насколько неудачно, тоже не знаю, — слышал вскользь… А вот Исакчи, говорят, наши канонерки сожгли гранатами, — лихо кивнул круглой головой Костырев.

— Сожгли? Это здорово! А на Кавказе как? Должно быть, и на счет поста святого Николая одно вранье!

— Нет, там уже теперь турки… «Бессарабия» привезла подробности. Дело подлое: турки напали ночью и в больших силах, — а никто там этого не ждал, конечно, — раньше, чем объявлена война.

— И действительно все там погибли?

— Все до единого… Весь гарнизон вырезан.

— Весь? Правда, значит?.. А что же наши? И что же мы стоим здесь, а не идем туда?

— Туда идет эскадра адмирала Серебрякова, — успокоил Палеолога Костырев. — И будьте уверены, дадут знать тюркосам, как по ночам людей резать без объявления войны.

— А что с пароходом «Колхида»? Есть подробности?

— «Колхида» сел на мель, попал под ружейный огонь с поста «Николай», не только под пушечный… Потери понес порядочные, и мачты пришлось срубить, однако же снялся своими средствами и ушел. А турки уж к нему на своих кочермах устремились — думали, вот он, приз! Им всыпали по первое число.

— Конечно, один пароход туда же сунулся — хотел вернуть пограничный пост! Турки его большими силами заняли и артиллерии туда навезли вдоволь.

— Ничего, Серебряков им задаст пфейферу!

Нахимов сидел в замке большого стола, как всегда, когда он обедал в кают-компании. Около него разместились: капитан-лейтенант Воеводский, его племянник; мичман Фельдгаузен, один из его флаг-офицеров; старший врач «Марии» Земан; судовой священник о. Лука и близко к нему — мичман Варницкий с корабля «Три святителя».

Что скажет Нахимов — вот на что все целиком свое внимание устремил Варницкий, но адмирал в начале обеда держал себя только как хлебосольный хозяин, которому доставляет удовольствие заботиться о гостях; так что и начисто лысый со лба и затылка и с обильной перхотью на черной рясе о. Лука, и старший лекарь Федор Карлович, не привыкший ни в малейшей степени сомневаться в себе, шумоватый человек с апоплексически короткой и толстой шеей, и даже мичман Фельдгаузен, благообразный, хорошо вышколенный немчик, принимали эту заботливость адмирала как должное, — до того уж успели, видимо, привыкнуть к ней.

Однако очень возбужденные лица и громкие голоса были у обедавших за длинным столом, и вот, подняв голову и присмотревшись ко всем очень необычными, светло-голубыми и как будто прозрачными, неожиданными для вице-адмирала глазами, Нахимов сказал, ни к кому не обращаясь, точно про себя:

— В задор входят!.. Да, признаться, и есть отчего.

Белокурые, мягкие, короткие волосы, заметно покатый лоб, несколько скуластое худощекое лицо, однако не бледное — розовое, отчего выделялись белесые небольшие усы, в которых, правда, не было решительно ничего воинственного, — усы для формы, — длинноватый и острый твердый нос и правильно закругленный подбородок — часто видел таким Нахимова мичман Варницкий, но ему хотелось видеть его преобразившимся сообразно с теми переживаниями, которые были не только у мичманов, но и у всех почти за столом кают-компании «Марии».

Вот долетело до адмирала, должно быть, то, что было сказано в середине стола о мусульманском духовенстве, и он обратился к о. Луке:

— Есть известие, батюшка, будто султан на совещании со своими высшими сановниками колебался… колебался, да-с, объявлять ли войну, или подождать-с.

— Ну, еще бы не колебаться, — поспешил прожевать кусок курятины и отозваться о. Лука. — Дело не шуточное — война!

— Колебался, да и все министры тоже… Но вдруг вскакивает с места шейх-уль-ислам и кричит: «Да будет сабля султана остра!..» Значит, колебания прочь, объявляй войну России… Ты, султан, вынимай свою саблю, а мы, духовенство, вынем деньги. Шейх-уль-ислам, а? Этот пост у магометан ведь поважнее, чем патриарх константинопольский для нас, грешных… Мусульманский папа, а? И какой оказался воинственный!.. Впрочем, папы всегда бывали воинственны, особенно когда крест воздвигали на полумесяц.