Илья Бражнин - Прыжок Страница 9

— Ну, где же мне против ваших бородатых авторитетов!?

— Ну, нет, это вы зря, я определенно против авторитетов. По-моему, все дело в том, что мы больно медленно вокруг своего хвоста оборачиваемся. Не будь старая хреновина-земля так ленива и двигайся она хотя бы всего в сотню-другую раз быстрее, мы успели бы обежать луну раз пять и до точки разглядеть ее. Да и вообще, надо сказать, мы уже больно неповоротливы, и винить тут, конечно, никого не приходится. Нет того, чтобы приобрести пропеллер какой-нибудь или другое что-нибудь такое. Сидят, в телескопы наворачивают и ахают, а их под задом вошь в тиф вгоняет. В небо стучатся, а на земле коровами топчутся. Эх-ма!

— У вас, я вижу, оригинальные теории.

— Теории у меня, действительно, того… А то еще вот теорийка. Говорят, на луну выть больно приятно. Один волк знакомый рассказывал — черезвычайно, говорит, завлекательное ощущение на луну повыть, вроде, говорит, как после выпивки позывает. Нет, говорит, никакого удержу, сяду на пригорке, подступит к горлу, да так защекочет. Иной раз при этом лапами колени обнимают. А иной раз с перепоя лунного садятся писать стихи.

Засмеялась Юлочка.

— Постойте, вот вам образчик таких лунных стихов, великолепный и удивительно ароматный, как и все, что писал этот поэт, или волк, как вам больше нравится. Слушайте.

В этот вечер луна так лениво мечтает,Как красавица, полная грез золотых,Средь подушек небрежной рукою ласкает,Засыпая, овалы грудей молодых.Так на ложе атласном лавин этих снежных,Умирая, она погрузилась в мечты,И глаза ее бродят меж призраков нежных.Что в лазури, белея, растут, как цветы.И порой, когда в грусти мечтательно-сладкойСо щеки она сронит слезинку украдкой,Сну враждебный поэт богомольно беретЭту чистую каплю, обломок опала,И, в груди схоронив глубоко, бережет,Чтоб ревнивое солнце ее не украло.

— Складно воет. А скажите, он… этот щеночек… в сумасшедшем доме лекпомом не работал?

— Вы почти угадали. Бодлер был в сумасшедшем доме.

— Вот видите, я и гляжу. Так это все складно, хорошо и всерьез, все так на чистоту. «Обломок опала», «ложи атласные», или как там… да, «лавины снежные» и «призраки нежные». Что же, раз все это человек так близко к сердцу принимает, значит… того… А хорошо это у него получается. А он как, интересно, поденно работал или от себя?

— Не знаю, никак на все ваши вопросы не ответишь. Очень уж у вас их много, больше еще, чем теорий. Давайте и я вам задам хоть один. Скажите, вы всерьез всю эту околесицу несли? Вы, повидимому, человек развитой и не глупый, хотя и прикидываетесь простачком. В самом деле вас настолько изуродовали, что в вашем представлении поэзия крепко перемешалась с навозом, а луна в вашем воображении никакого другого образа, кроме больного дурной болезнью, не вызывает. Меня интересует — вы эти взгляды от себя излагаете или то, что называется, проповедуете «по долгу службы», поддерживая чистоту комсомольской идеологии? Вашими же словами: вы поденно работаете или от себя? Ну, отвечайте, только, чур, на чистоту.

Петька протяжно присвистнул и засмеялся.

— Браво, Королева мая. Ловко запущено, прямо в лоб и наповал. Ей-ей, вы не такая… как бы сказать…

— Дура…

— Во-во. Не такая, эта самая… как кажетесь, и хватка у вас лихая, хоть лапки и бархатные.

Петька покачался на широко расставленных ногах, ухмыльнулся, пальцами щелкнул.

— У меня, Королева мая, что от себя, то и поденно — один чорт. Оба бока у меня одинаковы, не то что у луны, в одном соку советском варен.

— И крепко, кажется, этот сок вам в кровь въелся.

— Да, уж будьте покойнички. Эх-ма. Ну, ладно. Побаловались. Поди, сейчас часа два и с гаком будет. А? По луне бы узнать.

— Не знаю.

Усмехнулся.

— А чего вы знаете-то?

Не ответила: Задумалась, стоя на нижней ступеньке крыльца, белая в белом потоке лунных лучей. Посмотрел на нее, всю медленным взглядом ощупал, руки в карман сунул, свистнул тихонечко.

— Так, значит. Ну, милуйтесь себе с луной на здоровье. Пойду соснуть.

Встрепенулась, подала руку.

— Прощайте.

Задержала на минуту руку в его громадной ладони.

— Знаете, я ведь вам не верю… да и не хочу, пожалуй, верить. От вашего коллективизма несет монастырем. Я другая, иначе воспитана. Но… понимаете — силища в вас во всех какая-то. Так вот и захлестнет, кажется.

Вырвала руку, быстро взбежала на крыльцо и, приостановившись на мгновение в притворе дверей, скрылась. Петька ковырнул пенек сапогом, хмыкнул носом и застучал по мостовой. Подходя к дому, где жила Нинка, услыхал стук рамы. Остановился.

«Вона! Не спится бедняге!»

Вдруг увидел длинную спотыкающуюся фигуру. Промаячила она мимо по теневой стороне, странно чавкая ногами. Посмотрел внимательно вслед.

«Никак Гришка? А ну-ка, изобразим всемирного следопыта».

Перешел улицу. Нагнулся над двумя рядами мокрых следов. Поднял брови.

«Чудаки, в ледоход купаются, да еще в одежде. Что же это он, топиться, что ли, ходил? Дела!» — Постоял, дергая себя за вихры, и двинулся в раздумье дальше. У джегиного дома опять чуть задержался. Подумал с минуту, тихо прошел незакрытыми сенцами к дверям джегиной комнаты. Взялся было да дверную ручку, но прислушался к неровной поступи маячившего из угла в угол Джеги и не вошел. Хорошее настроение начало испаряться, и Петька повернул к дому. Придя домой, он тотчас же завалился на кровать, поглядел из-под одеяла на яркий лунный лик, на трепетавшую за окном лунную пелену, прислушался к звенящей тишине и, встав, завесил окно скатертью.

— Ну тебя к псу!

Утром, мотая ярой рыжей мордой, набежало солнце. Прыснули наземь пачками лучи золотые — добрую порцию рабочего зуда влили в жилы человечьи.

В райкоме заседание агитколлегии Докладчик — агитпроп Семенов. Нинка протокол строчит. Джега в блокноте быстро-быстро карандашом дрыгает. Вокруг еще четыре-пять человек. За стеной машиночный стрекот, через дверь говор, беготня. Откуда-то доносится тонкий срывающийся голосок:

— Да поймите-ж-же, товарищи, ведь этож-же определенное свинство.

Потом спокойный басок.

— Не бузи, товарищ.

Но фистула волнуется:

— Определенное свинство… и я наперед заявляю.

И опять добродушный и спокойный басок:

— Заткнись, друг.

Дверь в комнату приоткрылась. В щель вдвинулась черная стриженая голова, а черед нее врезалась частая машиночная дробь.

— Слышь, Семенов, кончай, помещение нужно.

Семенов неторопливо бросает:

— Сейчас. Закрой дверь.

Ровный, спокойный припечатал он мысли их через пальцы нинкины ж белому листу бумаги. Была у Семенова мертвая хватка на слова, души и дела людские. Умел он в один миг взвеешь каждого целиком с потрохами и косточками, возможностями и сомнениями. Поглядев, подавал Семенов руку, и было похоже как будто — держа человека за руку, взвешивает он всего его на ладони. И либо принимал человека Семенов и высасывал все, что он дать может, либо отбрасывал и уже больше никогда о нем не вспоминал. И Семенов редко ошибался. Ребята посылали к нему сомнительных людей, как к врачу-специалисту посылают сомнительных пациентов.

Не торопясь, докончив то, что он считал нужным кончить, положил Семенов сухую руку на стол и встал.

— Кончили, товарищи!

Встали и остальные. Семенов к Джеге:

— Обрати внимание у себя в коллективе на подготовку смены при отпусках. У нас привыкли, уходя, все бросать и распускать узду недели за три до отпуска. Не позволяй ломать работы.

Из райкома вывалились начиненные энергией и налитые рабочим соком. Шли солнечной стороной, поснимав шапки. За разговорами не заметили, как дошли до завода.

В коллективе народу понабилось. Увидя Джегу, насели со всех сторон. Джега головой покрутил.

— Стой, не все разом, по очереди.

Степан подсел первым. Поправил съехавшие на нос очки, скосил близорукие добрые глаза, негромко заговорил:

— Помнишь, Джега. Я тут хотел с тобой, это самое, серьезно поговорить. У меня, понимаешь, чего-то с профтехкружком слабовато. Я, что ли, не сумел их заинтересовать, или ребята развихлялись, но факт — кружок слабо посещается. Я, понимаешь, думаю, что тут дело ясное: не можем мы без определенной комнаты, без пособия, без денег вести интересно занятия: я, понимаешь, готов принять на себя некоторую вину, но, это самое, трудно, понимаешь, трудно работать при таких условиях.

Мишка Поспелов, щелкая кедровыми орешками, подсел.

— Что, Степан, запорол с кружком?

Степа покраснел, дернул рукой очки.

— Не треплись, Мишка, и не мешай.

Джега положил руку на стол.

— Я думаю, Степа, мы вот что сделаем. В кассе коллектива ни копья, но пособия мы даром достанем в губоно у Спирова и в губпрофсовете. Потом надо хорошего лектора, ну, скажем, возьми Игнатьева. Теперь назначим сбор, предположим, в пятницу. Напиши плакаты, да побольше, расклей по цехам, в проходной, в клубе. Кроме всего прочего, сколько нас здесь? — семь душ. Ну, вот! Каждый из нас не только сам придет, но приведет с собой еще двоих. Есть такое дело? Итого двадцать один человек. Пока остановимся на этом. А потом придумаем, что дальше делать.