Аркадий Первенцев - Матросы Страница 96

Морской пехотинец явно рвался в драку. А Карпухин глядел на него мирно и великодушно. Ему казалось, что он смотрит через какую-то волшебную линзу и видит себя прежнего. Раньше он так же петушился бы. А если б ему надерзили…

— Хватит, — посоветовал он, хорошо зная, что ни один разумный человек не отважится вступить с ним в неравную драку. — Тебе что, вертишься, как холостой тигр в клетке, а я только-только ходовую отстоял у котлов.

— Ты за что? — смягчаясь, спросил Федя. — Куют новую, голубую мораль?

— Дурень… Молод еще трепаться. За нарушение приказа командира. Я татуировщик.

— А-а-а… — уважительно протянул морской пехотинец и шлепнул ладонью о ладонь. — Раньше была лафа. А нынче гнетут за наколки. На флот семимильно шагает высшее образование. Традиции и аромат — за борт!

— Да помолчи же, Федя, — Карпухин присел на корточки и впервые почувствовал страшную усталость, — не там ты традиции и аромат ищешь. Если для таких, как ты, герои традиции отрабатывали, тогда потеряли они свое время зря.

— Подождем до следующей войны, — с прежним азартом произнес Федя, — и мы совершим!

Он снова зашагал по камере, молодой, сильный, с тонкой поясницей и мощной мускулатурой. «Ать, два, три… ать, два, три…»

Поужинав куском хлеба и кружкой жидкого чая, Карпухин еле дождался, когда отомкнут койку. Завалившись на голые доски, он сразу заснул и проспал до утренней побудки.

После завтрака Карпухин вместе с Федей трамбовал вагонными буферами внутренний двор и таскал мусор, а после голодного обеда, потрудившись еще часа четыре, неожиданно «поступил в личное распоряжение коменданта». Огород коменданта нуждался в поливке.

— Я четвертый раз справляю эту повинность, — сообщил Федя. — Не нахвалится полковник. Говорит: «Молодцы, ребята! Для вас разминка, а для живой природы реальная польза!»

— Действительно, польза. Хоть крестьянское дело вспомнишь…

Без конвойного, не торопясь, они дошли до подворья коменданта, занимавшего им же самим восстановленную половину каменного дома. Фасадом этот дом выходил на невзрачную гористую улочку, до которой еще не добрались строители.

Вторая половина дома имела вид печальный: обгорелые окна, заплетенные проволокой, выщербленные осколками стены, надпись на цоколе:

«Мин нет. Нагорный».

Полковник отказывался от новой квартиры, осваивал разбитый особняк, обзаводился хозяйством.

В высокой стене из ракушечника красовались новые ворота с калиткой. Федя постучал в нее булыжником. Вскоре загремела цепь. Калитку распахнула яркая женщина в ситцевом халате, открывавшем ее полные ноги выше колен, и в голубой чалме на рыжеватых волосах.

— Ну, ну, не жмись, — сверкая чудесными зубами, женщина оттолкнула плечом мгновенно разомлевшего Федю.

— Здравствуй, Симочка, — Федя шутовато раскланялся, а она нагнулась поднять упавшую шпильку.

Заметив взгляд Карпухина, Серафима не торопясь запахнула халат на груди.

Еще не ведая, что в этот миг бесповоротно решается его судьба, Карпухин тихо спросил Федю:

— Жена?

— Нет, что ты! У них живет.

Вызывающе покачивая бедрами, Серафима направилась к дому. Отлично сознавала вдовушка Сима власть своей здоровой дерзкой красоты.

Карпухин снял свою бескозырку, тряхнул волосами, густыми, как осенняя брица; все, все забыл он в эту минуту: и превратности последних дней, и гауптвахту. Душное желание затопило его. Как в полусне, следил он за смуглыми ногами с полными икрами, покрытыми персиковым пушком. Сима прошла вверх по плитам, забрызганным соляром или тавотом, мимо банок с бензином, мимо баллонов и пещеры-курятника, из которого остро пахло птичьим пометом. Внезапно и невольно в его душе поднялось глухое чувство протеста. Понятно, кабель с лампой может пригодиться, но зачем преют здесь спасательные круги с вышелушенной пробковой начинкой, кому нужны обломки весел и ржавые поручни трапов? Сколько раз Карпухину приходилось трепетать перед всевидящим комендантским оком, когда пальцы сами собой лихорадочно перещупывают ремень, рубаху, поправляют фуражку… Пушинку и ту заметит, пылинку на обуви. А тут…

Пегая лошадь лениво переминалась в оглоблях водовозной бочки. На крыше ворковали голуби. Федя прицепил к телеге ведра. Из дома вышла Серафима.

— Что же вы время проводите? — Голос у нее густой и сильный. — Ждете, что полковник на «опеле» пособлять начнет? Сегодня вам две ездки.

Лошадь легко взяла под горку; застучал булыжник под нековаными копытами. Переулок. Потом шумная улица — ее пересекли напрямик под светофором. И наконец по какому-то крутому одичавшему спуску добрались до бухты. Лошадь покорно вошла в воду и остановилась, когда легкая волна забулькала у нее под пузом. Федя взял ведро, зачерпнул морской воды и вылил в бочку на глазах ошеломленного спутника.

— Вредитель. Что ты надумал? Овощи загубишь.

— Комендант совершает недостойные поступки, а мы отвечаем гордым сопротивлением духовных сил… От его частных овощей Госплан процент не поднимает. Купайся, Карпухин!

Вернуться к стене из ракушечника, прозвенеть цепком калитки, одним махом стянуть китель и заняться «оппелем» и огородом… Что может быть выше этого блаженства?

Завистники преувеличивали значение полковничьего огорода в общем пищевом балансе страны, но значение его для самого хозяина явно недооценивали.

На небольшой террасе, обведенной с трех сторон оградой из камня, протянулись на кремнистой почве десять высоких и узких грядок. Две дуплистые абрикосины, свидетельницы отгремевших сражений, затеняли огород шатровыми своими кронами и наряду с мелкими и кислыми плодами доставляли немало хлопот. То мороз, то общий недород, а в прошлом году отягченные плодами ветви безжалостно обобрали мальчишки. Вызванная по «полундре» ищейка с поразительной быстротой навела двух сотрудников уголовного розыска на свежий след неопытных «преступников», и те уже навсегда потеряли охоту к чужим абрикосам.

Солнце еще припекало. Коменданту пришлось надеть трофейную шляпу, когда-то принадлежавшую павшему на чужбине горноальпийскому стрелку. Мойка автомобиля заняла не менее часа, зато и блестел же он! Полюбовавшись на свое детище, предмет гордости и самоуважения, полковник поманил пальцем, вымазанным в машинном масле, рыженькую девочку, сидевшую на приступках с рябеньким котом на коленях, выудил из кармана штанов размякшую карамельку и угостил девочку, присев перед ней на корточки и пощелкав языком.

— Матерь, — прокричал он, наблюдая, как девчонка справляется с конфеткой, — накрывай на стол! Я погляжу огород, посыплю голубям.

Из окна послышался ответный голос. Выскочившая на крылечко красавица в халате вытерла нос рыжей девчонке, поправила на ее макушке бантик и громко сказала:

— Не возражаете — вареники, полковник? Пиво будете?

— Давай, Сима. Попробую осилить и то, и другое! — откликнулся в ответ полковник, разбрасывая голубям корм. После этого он направился на огород. Его глазам открылась непонятная картина. Овощи будто захворали: листья подвяли, обвисли. Стебли яблочных томатов держались только на мочалках, подвязанных к аккуратно выструганным колышкам. Бабушкин присел, расставив ноги и умостив на колени животик, и пощупал землю. Палец без труда входил в не просохшую еще после вчерашней поливки почву. Зная из популярных брошюр о пользе рыхления, полковник старательно взбодрил землю сначала тяпкой, а потом руками.

Как меняется человек в домашней обстановке! Где же всем известный комендант, подтянутый и бодрый? Кто поверит, что этот пожилой человек, осторожно ступающий безжизненно белыми босыми ногами, жирный и сырой, с безволосой грудью и отвисшим брюхом — гроза тысяч (да, да, не меньше) сильных молодых мужчин! Именно к нему относится предостерегающий крик: «Покрышкин в воздухе!» Черные трусики не закрывали пупка; синие, набрякшие вены, словно черви, ползли под бледной дряблой кожей; зато лицо выражало такое удовлетворение, такую тихую и светлую радость, что не хотелось замечать ни этих подагрических ног, ни бледной кожи. Человек наконец-то дорвался до природы и, освободившись от пут условностей, стал ближе к самому себе.

Гостей перед питием и закуской полковник Бабушкин обязательно водил на огород. Надо было ахать и восхищаться. После сбивчивой лекции о растительных витаминах, засовывал в рот пальцы и свистом поднимал вертунов, затем показывал «опель», курятник и только после этого обряда приглашал к столу.

«Меня после отставки хватит не больше чем на год, — любил повторять Бабушкин. — Это мой конец. Почувствовать себя ненужным человеком, стоять в очереди за морожеными судаками — выше моих сил. Боюсь отставки».

Так говорил он и деятельно готовился к отставке.