Ханс Кайлсон - Смерть моего врага

Ханс Кайльсон

Смерть моего врага

Роман

Предисловие

(к изданию романа на нидерландском языке)

Я пишу это предисловие, пытаясь разобраться в сомнениях, охвативших меня. Чем они вызваны? Фактом переиздания книги, впервые опубликованной в Нидерландах лет двадцать назад? Новым столкновением с текстом, начатым в 1941-м и потом закопанным в саду? Или это тени прошлого накладываются на тени, отбрасываемые настоящим? В новом издании не изменено ничего по сравнению с первым, ни единого слова, ни одного предложения.

И это кажется мне совершенно правильным. Ничего не изменилось: время прошедшее остается временем выстраданным. По сей день. Никакие сомнения не могут этого опровергнуть.

Опубликованные здесь заметки мне передал после войны один голландский адвокат. По его словам, он сам получил их от одного из своих клиентов, человека лет тридцати, который иногда консультировался с ним по разного рода безобидным вопросам обычной адвокатской практики. К тому времени война продолжалась уже два с половиной года. Отношения между ними никогда не были настолько доверительными, чтобы оправдать этот жест. Так что, вручая своему консультанту пачку исписанной бумаги, молодой человек должен был предварительно объяснить, что некоторое время будет вынужден скрываться ради своей безопасности, что хранение этих бумаг ничем не угрожает теперешнему владельцу и что хранить их можно где угодно. Однако же, адвокат почел за лучшее закопать их вместе с собственными вещами и вещами других клиентов под своим домом, где они благополучно пережили войну. Большинство закопанных документов были возвращены владельцам, но эти записки так и остались лежать в секретере адвоката.

— Вот, — сказал он, передавая мне грязный, мятый сверток. Шрифт местами расплылся, словно бумага долго пролежала в воде.

— Но тут же все по-немецки, — изумился я.

— Прочтите, — коротко возразил он.

— Значит, это писал не голландец, — сказал я.

— Нет. Прочтите и скажите мне, что вы об этом думаете.

Я начал расспрашивать об авторе, но он уклонился от ответа. Я знал, что он великолепно владеет немецким, и предположил, что он сам и есть автор записок. В ответ на мои осторожные вопросы он лишь рассмеялся и повторил:

— Прочтите, пожалуйста.

— И что потом? — продолжал допытываться я.

— Не знаю. Может быть, вы что-нибудь придумаете.

— А это не мистификация?

— Нет, нет, — поспешил заверить он. — Убедитесь сами. Эти записки, без сомнения, следует толковать как попытку сочинителя разобраться с очень личными проблемами своей судьбы. Но вы сначала прочтите, а потом мы побеседуем на сей предмет. Он был жертвой нацистского режима.

— Все мы были жертвами.

— Вы вернете мне бумаги?

Он закрыл ящик секретера. Мне хотелось продолжить свои расспросы, но он торопился, и я не стал его задерживать.

— Это спешно? — спросил я.

— Нет, — ответил он. — Вы всегда найдете меня здесь, в моей конторе.

Мы распрощались.

Вскоре он позвонил мне, чтобы узнать адрес одного общего знакомого, неожиданно снова появившегося в городе.

— Ну и как? — спросил он.

— У меня пока не было времени, — ответил я.

— Спешить некуда. Мы увидимся?

— Я занесу вам бумаги! — сказал я.

— Хорошо, — ответил он со смехом.

Я прочел их за несколько дней.

I

Вот уже несколько недель, как я целыми днями думаю только о смерти. Встаю рано утром после бессонной ночи, хотя обычно люблю поспать подольше. Я давно уже не чувствовал себя таким сильным и готовым к схватке. Я приветствую день, ведь он снова рождает во мне мысль о смерти. С каждым вдохом эта мысль все глубже проникает в самую скрытую глубину моего существа и заполняет его целиком. Смерть водит моим пером, смерть! Одному Богу ведомо, какое событие отложило в моем мозгу зародыши этих мыслей. Они формировались и созревали незаметно, но в один прекрасный день вылупились и предстали моему сознанию во всей своей непреложности. Ага, подумал я, когда впервые во мне всплыла мысль о смерти. Я приветствовал ее, как приветствуешь старую знакомую, которую собрался долго ждать на перроне, а она приезжает следующим поездом. На самом деле ты не так уж и жаждешь встречи, и приезд кажется тебе все-таки преждевременным и застает врасплох.

Раньше, слушая других людей, рассуждающих о смерти (а люди обожают разговоры о том, что они называют своим последним часом), я иногда ловил себя на мысли: «А ты, как насчет тебя и твоей смерти?» При этом я преспокойно курил сигарету и пил сладкий чай, смотрел на своих собеседников и чувствовал себя превосходно. И ничего особенного при этом не испытывал. Во всяком случае, я был, так сказать, нейтральным, хоть и заинтересованным слушателем. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Ей-богу, я понятия не имею, что делать со смертью, думал я. Пока что я здоров, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить, я молод, все у меня в порядке, и надеюсь, ни для каких великих дел я не предназначен. Все это изменилось с тех пор, как я думаю о смерти. Только и делаю, что сижу; сижу и думаю о ней. Я так переполнен ею, что если бы мне отрубили голову, то мой желудок или правый коленный сустав взял бы на себя мыслительную функцию и, держу пари, додумал бы эту мысль до конца. Настолько я полон, настолько насыщен смертью.

Как она пришла мне в голову? Не помню. Лучше и не пытаться распутывать эти нити, оставить их там, где они сплелись. Представьте, что врач задает вам вопрос, когда вы впервые почувствовали боль в руке? А вы со всей прямотой отвечаете: «Как-то, во вторник, иду я по рыночной площади и встречаю знакомого. Он рассказывает мне, что иногда испытывает легкое покалывание в области плечевого сустава. Может, ревматизм, говорю я. Всякое бывает, думаю. Иду себе дальше, и сам время от времени тоже чувствую легкую, слабую ноющую боль вдоль руки до плеча. Вот она: появилась и исчезла, такая нежная. Может быть, мать именно так ощущает первый толчок ребенка у себя в чреве». Но нет, этого никто не знает. Надо быть дураком, чтобы рассказывать об этом, и идиотом, чтобы этому верить.

Не могу сказать, как в меня угодила мысль о смерти, но могу описать, как я ее ощутил. Как если бы жуткие боли нарушили спасительный ночной сон. Только это была не боль. Меня заполнило нечто другое, намного более чувствительное, чем боль. Я чуть не умер.

Здесь я должен пояснить, какого рода мысль о смерти озарила меня. Я подумал не о своей смерти, не о том, что вскоре или в далеком будущем я умру, эта дурацкая мысль мне чужда, и надеюсь, мне никогда не придется сталкиваться с нею. Мысль о собственной смерти… оставляет меня равнодушным, не волнует, не может меня потрясти. Я не верю, что серьезный человек в состоянии справиться с мыслью о собственной смерти. Это — не мое дело, скажет он, моя смерть — не мое дело, и думать о ней означает укорачивать, уменьшать свою жизнь, а ведь жизнь может оказаться большой, если ты желаешь себе большой жизни. Думать о смерти — значит ставить границы, в которые должна будет добровольно вписаться твоя жизнь. Человек вроде меня (к счастью, я такой не один) живет и трудится изо дня в день с мыслью о том, что так оно и будет беспрерывно и вечно, во имя неба и всех святых, до конца времен.

Мысль о смерти моего врага пронзила меня однажды холодной ночью и заставила содрогнуться. Смерть моего врага… Я продумываю ее благоговейно, ибо я из тех людей, для кого мысль — нечто живое. Смерть моего врага… Я обдумываю и переживаю ее со всей серьезностью и значительностью, эту мысль о враге, которым дорожишь. Смерть моего врага — в любое время суток ей посвящена часть моих мыслей. И это важные мгновения дня, не считая вечеров и ночей, когда мною не владеет никакая иная мысль, кроме этой. Смерть моего врага… да будет благословенна мысль о смерти моего врага. Нужно медленно устремляться ей навстречу, ждать и призывать ее. Так ожидает жениха невеста, по мнению людей, черпающих своеобразное удовлетворение в том, чтобы соединять дело смерти с делом любви. К ней нужно медленно привыкнуть, притерпеться, приспособиться, дабы стать вровень с ней, стать ее достойным. Лишь научившись этому, можно претендовать на формирование своей жизни. Но я видел многих, кто медленно и болезненно привыкал к собственной смерти, но не выдерживал смерти друга.

Я знал очень немногих, кто дорос до смерти врага. С тех пор как меня захватила эта мысль, жизнь моя устремилась ввысь, к некой цели. Я никогда не искал этой цели, не думал, что она может быть мне уготована. Ах, как убого жил я до тех пор, пока не узнал, какая цель на земле вообще может быть уготована человеку. Чего стоят все прочие цели, которые столбят себе сами люди. Они заблуждаются, полагая, что счастье, любовь, ненависть смогут отвлечь их от пошлого остатка, пустой оболочки, которая остается в виде тела, лишенного души. Никакая, пусть самая великодушная, ложь не может загасить пожар, раздуваемый смертью в простых душах в час вынесения приговора. В воздухе раздается шорох, как при падении старого мощного дерева, в сияющую прозрачность зимы со свистом летит стрела… Моя душа торжествует, мой враг вступает в белую страну смерти.