Ханс Кайлсон - Смерть моего врага Страница 3

— В каком смысле — на память?

— Ну, на память о том, что в этом доме мирно уживаются собаки и кошки.

— Ты у нас любитель выдумывать истории, — рассмеялась мать и погрозила отцу пальцем.

— Но это не выдумка, а настоящая история, — защищался отец.

— Но ведь они не помирились, — вдруг вмешался я. — По крайней мере, ты сам так сказал.

— Вы не дали мне договорить. — И он продолжал:

«Женщина вынимает из корзинки кошечку и опускает ее на пол. Пес садится на задние лапы, потом встает и добродушно бродит по помещению. Кошечка забирается под стол и начинает умываться. Я тем временем беседую с дамой на предмет размеров снимка и количества отпечатков. Она заказывает такое количество копий, словно собирается подарить по одному снимку на память всему семейству и всем друзьям. Мы договариваемся о цене. Я продумываю композицию. Пусть будет простое фото.

— Может быть, поставим на заднем плане столик с цветами? — спрашиваю я.

— Ах да, — отвечает она, но быстро передумывает. — Ах нет, просто фото их обоих, цветы будут только мешать.

Я придвигаю низкое кресло, набрасываю на него желтое покрывало, женщина выманивает из-под стола кошечку, сажает ее на кресло, кошечка мурлычет, тут подбегает пес и по приказанию хозяйки садится на задние лапы. Я устанавливаю лампу, включаю потолочное освещение, навожу на группу два маленьких прожектора, чтобы получить нужный свет. Женщина стоит рядом с животными и ласково с ними разговаривает. Но тут кошечка спрыгивает с кресла. Пес остается сидеть на своем месте и с интересом смотрит на кошку.

— Бютси, иди сюда, — зовет женщина.

Бютси идет на зов, хозяйка снова усаживает ее на кресло, какое-то время кошка сидит спокойно, вытягивает шею, смотрит вверх с таким видом, словно хочет привести в равновесие усы под носом и над верхней губой, неспокойно зыркает направо и налево и снова спрыгивает с кресла. В этот момент женщина кричит:

— Ах, я забыла повязать ей бантик! — И начинает рыться в своей сумке. — Неужели я забыла ленточку? Нет, вот она, иди сюда, Бютси, иди, давай я повяжу тебе бантик, ты же должна быть красивой, когда тебя снимают.

Кошечка уже снова забралась под стол и теперь осторожно и торжественно выбирается из-под него. Женщина наклоняется и повязывает ей ленточку вокруг шеи. Потом снова усаживает кошку в кресло, но в тот момент, когда хозяйка выпускает из рук тельце животного, Бютси собирается снова спрыгнуть с кресла.

— Ну же, Бютси! — кричит женщина. Она уже немного раздражена. Слегка прижимая Бютси к креслу, она оборачивается ко мне и спрашивает, долго ли все это будет продолжаться. Она явно нервничает и сомневается в успехе задуманного представления.

— Я готов, — говорю я. — Только вот подключу этот кабель.

— У вас тут слишком много света, — возмущается женщина. — Это ее нервирует».

Отец прерывает свое повествование и насмешливо смотрит на меня.

— Мамы тоже всегда представляют своих детей паиньками, а когда те расшалятся при всем честном народе, приходится находить оправдание их дурному поведению. Разве не так?

Он замолчал, склонив голову набок и чуть прищурив поблескивающие глаза. Как будто ожидал аплодисментов. Он любил время от времени пускаться в такие общие рассуждения. Делать вид, что высказывает известные всем истины, хотя каждому из нас были понятны его намеки. Но за многие годы мама научилась пропускать его шпильки мимо ушей. Она тоже молчала, всем своим видом показывая, что ждет продолжения захватывающей истории.

«Итак, — продолжал он, принимая прежнюю позу, — женщина всячески защищает свою кошку, а сама при этом краснеет до ушей. И тут я вижу, что и сама она расфуфырилась так, словно хочет попасть на фото.

— Не угодно ли вам взять кошечку к себе на колени? — спрашиваю я.

Она медлит с ответом, потом спрашивает:

— Вы думаете?

— Разумеется, — говорю я. — Тогда ваш муж получит на одной фотографии все, что он любит.

— А сколько это будет стоить?

— Это не будет вам стоить ни на пфенниг дороже.

Она все еще колеблется, медленно отходит от кресла, задумывается, смотрит на животных, смотрит на меня и молчит. Тем временем Бютси все еще сидит на кресле, а я проверяю первую наводку на резкость.

— Ах нет, — говорит она. — Только звери, как оно и есть в действительности.

И вдруг дог, который все время спокойно и комфортно сидел на задних лапах, наблюдая дурное поведение кошки, широко раскрывает пасть и зевает. Потом поднимается, несколько раз поворачивается кругом и снова усаживается. Но на этот раз спиной к аппарату. Бютси взирает на него с изумлением.

— Хютси! — сердито кричит женщина с того места, куда она скромно отступила, подбегает к животным, хватает пса за ошейник и поворачивает его мордой к объективу. Ее нервозность так велика, что передается животным. Бютси снова прыгает под стол, а Хютси путается в складках какой-то занавески. Бютси вспрыгивает на бесполезный прожектор, Хютси стоит перед большим окном, выглядывая наружу, хозяйка тщетно пытается лаской и угрозами вновь добиться благосклонности животных. Она подкрадывается к ним, топает, прыгает, носится по всему ателье, а звери бесшумно и торжественно выражают свой протест, не желая изображать противоестественный домашний мир. Возбужденная беспомощная женщина, потея от обиды, разочарования и света мощных ламп, оглашает тишину возгласами типа: „Ах, Хютси“, „Иди сюда, Бютси“, „Ах нет!“, „Иди на место!“, „Иди к своей мамочке!“ и беспрестанно уверяет, что дома они мирно уживаются друг с другом.

— Наверное, их беспокоят эти лампы, они к ним не привыкли. Придется мне придумывать новый подарок для мужа!»

— Если бы ты дал кошке молока, — говорю я, — то смог бы ее сфотографировать, а так… Вот досада!

— А я ее все-таки сфотографировал, — многозначительно произносит отец.

— Правда? — ликую я. — Расскажи, как ты это сделал?

— Идем со мной, — сказал он. — Я покажу тебе как.

— И потом покажешь мне, — сказала мать и вышла из кухни.

Мы прошли через ателье, где еще стояло кресло и осветительные приборы. Свет был выключен.

Искусственный свет не такой, как солнечный, и темнота фотокомнаты не такая, как темнота ночи. Пройдя через ателье, куда со всех сторон вливается свет, ты оказываешься в темной комнате, но снаружи царит день. Как здесь темно, говоришь ты, может, еще и для того, чтобы придать себе немного мужества. Кто знает, какие мысли придут тебе в голову в закрытом темном помещении. Но при этом ты не забываешь, что снаружи-то светло, что там свет и день. Совсем другое дело вечером, когда ты попадаешь из освещенной комнаты в другую, где царит темнота, ведь вечером ты и сам — другой. Вот сейчас ты можешь в любой момент вернуться из этой черноты на свет, стоит только захотеть. Но не тут-то было: ты пришел сам, добровольно, так что оставайся здесь. Снаружи царит день. А ты вошел сюда, и глаза твои ослеплены этой большой темнотой. Она так глубоко забралась в твои зрачки, что на какой-то миг глазам становится больно. И ты зажмуриваешься и ждешь, пока палочки и колбочки там, в самой глубине твоей сетчатки, вновь не придут к согласию. И то и другое, темное и светлое — твое, в тебе, можешь выбирать свет или тьму из одного и того же колодца, смотря где ты находишься — на свету или в темноте. Когда ты снова открываешь глаза в фотокомнате, твои глаза замечают в углу светящуюся точку, она красная. Сначала ты не заметил ее, в такой тьме, но теперь ты ее видишь. Она висит посреди черноты и испускает слабое матовое свечение, которое лишь углубляет темноту, делает ее зримой. Ты хватаешь ее темнотой своих глаз и носишь с собой в своем теле и руках, но и она носит тебя с собой, напоминая, что слово Творца может быть произнесено в любой момент. А в тебе тишина и темнота и биение сердца.

— Иди сюда, — говорит отец, и я вижу в этой матовой мгле, как он выуживает из большой кюветы темную пластину, с которой стекают капли жидкости, и подносит ее к красной лампочке. Слабый свет выхватывает из темноты его фигуру, так что я могу следить за его движениями, когда он полощет пластины. Я слышу его голос, и после долгого молчания он кажется мне более низким и глубоким. Сердце мое замирает от страха и восторга. Оно замирает всякий раз, когда я оказываюсь наедине с ним как-то по-другому, а не днем в светлой комнате. Ибо каждое великое деяние творится в темноте, потом его можно вынести на свет и снова унести во тьму, но творится оно во тьме.

— Собака, — говорю я вполголоса.

— Это Хютси, — говорит он.

— А здесь? — показывает он новую пластину.

— Бютси! — кричу я. — Значит, ты их все-таки снял?

— Но каждого отдельно.

— Они не помирились, — говорю я. — А что теперь?

— Я переведу обоих на одну пластину и отпечатаю. И на снимке Хютси и Бютси мирно усядутся рядышком, как они сидят дома. Вот и получится подарок ко дню рождения.