Вержилио Ферейра - Во имя земли

Слово переводчика

С Вержилио Ферейрой — крупнейшим прозаиком португальской литературы XX века, писателем с мировым именем, произведения которого удостоены международных и национальных премий, таких, как «Премия Камоэнса», «Фемина», «Эуропалия», а теперь уже известным и нашему русскому читателю (в нашей стране были изданы его романы «Явление», «И вот уже тень» («Художественная литература», 1980 г.), «Краткая радость», «Знамение — знак», рассказы («Радуга» серия «Мастера современной прозы», 1986 г.) я познакомилась в 1978 году в Португалии, куда приехала на стажировку в Лиссабонский Университет. В тот год я переводила роман «Явление», и у меня к Вержилио Ферейре было много вопросов по тексту, который дышал ароматом португальской земли, ее историей, реалиями и изобиловал языковыми трудностями интеллектуального романа.

Наша встреча произошла без каких-либо сложностей: я позвонила Вержилио, сказала, кто я, в какой гостинице остановилась. Он тут же, точно давно ждал меня, приехал. Все было просто, непринужденно, как между старыми добрыми друзьями: договорились поработать у него дома.

И вот, когда мы с Вержилио, сидя в его лиссабонской квартире, разбирали непонятые мною кусочки текста, он неожиданно принял решение показать мне место действия романа — древний город Эвору, его собор, храм Дианы и дать мне подышать воздухом лицея, где учительствовал герой романа, а когда-то и сам Вержилио. «Едем завтра же, рано утром, пока не очень жарко» — сказал он.

Из Лиссабона мы действительно выехали очень рано, выпили кофе в маленьком пригородном кафе и двинулись дальше. Миновав мост через реку Тежо у городка Вила-Франка-де-Шира, мы спустя какое-то время оказались среди моря хлебов, сохнувших под палящим солнцем провинции Алентежо — португальской житницы. Был конец июля, жара стояла адова, плотная, недвижная, но обычная для этих мест. «Будет легче, если сбросить туфли», — сказала мне Режина, супруга Вержилио, — и тут же сделала это. Я последовала ее примеру. И так мы ехали, ехали навстречу накатывающим на машину волнам солнечного света. В надежде на встречный ветерок Вержилио увеличивал скорость, но густой воздух только обжигал наши лица, а на обочинах дороги сочувственно провожали нас парализованные солнцем деревья, прятавшиеся в их кронах птицы, и тысячами мелких солнц вспыхивали желтые кусты душистого португальского дрока. И вот на холме показался город Эвора.

Так вот в Эвору — этот город с запутанной, как старые силки, сетью улиц, руинами, полуразрушенными арками, молящимися фигурками святых в нишах и потаенными глазницами готических окон — мы въехали в полдень. Поднялись по улице к холму Святого Франциска, потом повернули к площади, на которой высятся уцелевшие колонны храма Дианы — молчаливого образа ушедших веков, какое-то время постояли, вслушиваясь в шелест листвы древнего, давно уже несуществующего здесь леса, и пошли по торопливо бегущим вниз улочкам к лицею. Лицей был пуст — каникулы, но служитель, узнав Вержилио, тут же с большим почтением провел нас во внутренний дворик, показал аудитории и то, что меня интересовало, и то, на что хотел обратить мое внимание Вержилио. Да о подобном я, как и любой другой переводчик, только мечтать могла! Весь день мы провели в Эворе. Бродили вдоль средневековых стен и под аркадами древнего города, стояли под молчаливыми сводами главного нефа Собора и сидели на его пустующих скамьях, а когда начало темнеть, поднялись на вершину Сан-Бенто, чтобы посмотреть на искрящийся, словно бриллиантовая брошь, город, и двинулись в обратный путь в Лиссабон.

Так началось наше знакомство и большая дружба с Вержилио Ферейрой, поддерживаемая частой перепиской, но, к сожалению, редкими встречами.

Москву Вержилио Ферейра посетил дважды. Первый раз — в 1981 году проездом на конгресс «Международной ассоциации литературных критиков», проходивший в Алма-Ате, сумев на обратном пути получить гонорар за изданный в «Художественной литературе» роман «Явление», который тут же истратил в одном из московских универмагов, потом побывал в Кремле на его Соборной площади и в Архангельском соборе, где шла служба, к которой, как и ко всему в соборе, остался равнодушным. Муж мой, художник, сопровождавший нас по Кремлю, удивился. А я нет! Ведь Вержилио окончил семинарию убежденным атеистом и в своей повести «Утраченное утро жизни» (повесть переведена мной, но еще не опубликована) рассказал о загубленных в ее стенах мальчишеских жизнях и душах. Помню, как в Эворе у храма святого Франциска, он подвел меня к каменной чаше с водой и сказал: «Нет, нет, Лилиана, не для того, чтобы осенить себя крестом, а чтобы стало прохладнее. В Португалии уже никто не верит в Бога. Всемогущий бог — это человек!».

Второй раз он посетил Москву в 1987 году в составе группы деятелей культуры, сопровождавших президента Португальской республики доктора Марио Соареша. Я преподнесла Вержилио том его произведений, изданный в «Радуге» в серии «Мастера современной прозы». Он очень обрадовался, но сказал мне, что устал. Никак не думала, что эта наша встреча с Вержилио окажется последней, тем более что предполагалась моя новая поездка в Португалию. Но человек предполагает, а Бог… Так вот в 1997 году Вержилио Ферейра ушел из жизни, оставив потомкам десятки романов, повестей, рассказов, эссе и философских раздумий о ЧЕЛОВЕКЕ — величайшем творении природы, всемогущем боге, способном творить чудеса.

Ферейра исследует явление человека в мир, краткую радость его пребывания на земле, ради которой он существует: любит, рожает детей, трудится, создавая непреходящие ценности, и, наконец, его уход в небытие, процесс расставания с бренной оболочкой.

Роман «Во имя земли» увидел свет в 1989 году. В название вошли три первых слова заклинания: «Во имя земли, звезд и совершенства…», которое произносит герой, кропя морской водой свою возлюбленную на пустынном берегу. Герой романа — бывший судья. В конце жизненного пути он оказывается в приюте для престарелых и там вспоминает прожитые годы и любовь, которая дала ему столько счастья и до сих пор здесь, в приюте, согревает его. Неторопливо он осмысливает каждый день прожитой жизни, одновременно наблюдая окружающую его новую действительность. Какие проблемы его волнуют? Бог и человек. Их схожие земные страдания. Вечность, отказывающая человеку даже в малой толике божественности, ибо человек лишен права на бессмертие.

В книге «Мысль» Вержилио Ферейра так сформулировал свою писательскую задачу: «Я пишу для того, чтобы запечатлеть действительность, людей, их место в мире и их время, и чтобы оправдать ожидания читателей, которые надеются, что написанное мною пробудит их неясное самосознание. Я пишу, чтобы воскрешать в памяти и фиксировать проделанный мной путь, увиденные земли, людей и все пережитое. Ведь написанное может быть узнано только потому, что в нем отражается самое главное и последнее из того, что связывает нас с миром…»

Во имя земли

Hoc est corpus meum

I

Дорогая. Сегодня у меня огромное желание любить тебя. И я подумал: буду писать тебе письмо. Но любить тебя хочу не в то время, в которое помню. А раньше, много раньше. Когда свершается все великое. И не говори мне: объясни, почему? Я не знаю. Великое свершается в вечном, а любовь — великое чувство, ты должна знать это. Любовь — как вдохновение, ты должна о том слышать. Или как потрясение. Со мной, похоже, произошло именно это. Или как столкновение небесных светил в бесконечности, о чем мы знаем из книг. А еще, возможно, это время никогда не могло существовать, ведь реально существует только то, что должно существовать. Надо подумать как следует, посмотрим, понимаю ли я это сам. Я начинаю вспоминать то, что произошло, и мне вспоминается твое зримое присутствие подле меня. А потом ты умерла. Ты, должно быть, сочла, что это было слишком, и умерла. Ушла, не знаю куда, и пребываешь там, когда я сейчас тебя вспоминаю. В действительности все произошло не так быстро. Но все, что произошло, произошло случайно и теперь стало вечностью, которая выше этой случайности — понятно ли я выразился? Дорогая. В действительности была наша земная встреча и дети — свидетельство этой встречи, а потом — утрата твоего интереса ко всему, что прежде имело смысл. Я хорошо помню, как это началось. Или как я заметил, что это началось, посмотрим, помнишь ли ты. Вечером мы пошли в кино и, когда выходили, ты сказала: «Самое время нам поужинать». Ты сказала «самое время», и я посмотрел на тебя, стараясь понять природу твоего заблуждения.

— Но, дорогая, мы только что поужинали перед тем, как идти в кино.

И тогда ты посмотрела на меня, усомнившись не в справедливости своих слов, а в справедливости моих. И сказала: «Ты в своем уме?» В своем ли я? Я полагал, что в своем, и тут очевидность обнаружила себя со всей ясностью, как это обычно и бывает в несчастье. Моя настойчивость исчезла, и я умолк. «Мы еще не ужинали, что тебе взбрело в голову?» — повторила ты, когда я уже все понял и не стал ничего доказывать. Но сейчас я не хочу знать ни о твоей смерти, тогда уже предсказуемой, ни когда… — когда что? Не хочу знать ни о чем. Не могу я любить тебя такой, понимаешь? Потому что любить можно только совершенство, иначе любовь теряет свое имя, это что-то уже совсем иное. Лучше бы тебя не стало сразу, чтобы я не мог потерять тебя потом. Все должно было произойти раньше, чтобы ничего не произошло позже. И были исчерпаны все возможности, чтобы не осталось никаких возможностей. Но они остались, теперь все кончено. Боги, как ты знаешь, любят того, кто умирает юным, потому что их единица измерения — абсолют. Это так. И каково, дорогая, заблуждение людей, которые считают себя людьми, будучи увечными, и пребывающими в приюте, куда меня и определили дети, и где я медленно гнию. Что за глупость?! Это не дети, а жизнь! Или что-нибудь непристойное вместо них, не хочу выяснять. Здесь, в этом доме престарелых, я один на один с моим телом. Очень хорошо помню, как мы с тобой были единым существом и собирались создать весь мир, что было нашим долгом. Мы ушли с танцев, не знаю, помнишь ли ты. Была летняя ночь. Мы шли по берегу реки и чувствовали себя гигантами. Хотелось бы узнать сейчас, откуда подобное черпалось. Мы владели всей истиной и поэтому ничего другого не желали. И владели красотой и были довольны, хотя толком не знали чем. Это было чрезмерно, мы чувствовали себя почти богами. То было одно из мгновений, когда все колеблется, все избыточно и на грани самоубийства. Сверхчеловечности в нас не было, но она была приемлемой. Однако мы были невероятно близки друг другу, как никогда потом, и это было страшно. И никого рядом, кто бы нас остановил. Мы пришли с праздника, ты должна помнить. И я любил тебя так исступленно, так грубо. Твоя красота была немного дерзкая, агрессивная, возможно, благоразумнее было бы ее уничтожить, чтобы никакой бог не мог на нее позариться. Возможно, было разумнее ее разрушить, чтобы никто больше ее не увидел, и жизнь обрела простой человеческий порядок. Сейчас я особенно часто об этом думаю, дорогая. Ты была из другой породы живых существ, из другой онтологии,[2] вот что мне кажется сейчас. И как, черт побери, я мог подняться к тебе и на свое несчастье быть гуманным? Все это я думаю сейчас о твоей сущности, отфильтрованной от всякого мусора случайностей. И хотел сказать, каким же теперь я чувствую себя униженным и несчастным от грубости своей натуры. И не смотри на меня своими земными глазами, не смотри. Спи. Не с тобой разговариваю, не слушай. Ты еще возникнешь в нашей с тобой беседе, отдыхай. И будешь владеть своей земной сущностью, сейчас же ты только мое творение. Ведь я мог владеть тобой всецело, дорогая, но было нечто, не предназначенное для меня. Сейчас спросишь: как ты себя чувствуешь? Не спрашивай. Был теплый вечер, мы бродили по берегу реки, не спрашивай. По ту сторону реки стоял лес, очень хорошо помню. И вдруг прилетел ангел, помню прекрасно. Взял нас за руки и отвел туда. Потом мы остались одни, а почему ты засмеялась? Подожди, не совсем так. Тогда твое присутствие сделалось почти невыносимым, и я испугался, потому что я слабый, у меня чувствительная натура.