Вержилио Ферейра - Во имя земли Страница 3

Потом мы встаем, погружаемся в реку. Вода в реке недвижна, разве что легкая зыбь на ее поверхности. Время от времени с моих губ готово было слететь слово — какое? Но теперь я не дам ему слететь. Теперь я пытаюсь подыскать такое, чтобы оно было точно и отражало прошлое, но не могу. Чувствую его, но не произношу, чтобы не было слишком, это так. Слово может убить, дорогая. Ты что-то сказала? Не помню, не хочу слышать. В столь тяжелом финале своей жизни, не хочу. Вынужден буду услышать позже, хорошо. Печальные слова, одиночество, радость, тоже имеют право быть. Но позже, не теперь. Теперь же у меня перед глазами четкий образ леса, возможно нимф и чего-то еще, исчезновение чего вообразить невозможно. Тяжело умирать, дорогая. Наконец мы выходим из воды, на нас взирают боги, униженные своей никчемностью. Мы — новое божественное племя. Мы всемогущи и огромны. Мы несем весть о нетленности и совершенстве тела.

— Поклянись мне, что никогда не постареешь, — сказал я.

— Клянусь.

— И никогда не умрешь.

— Да.

— И красота будет с тобой всегда. И слава. И мир.

— Клянусь.

И тут я вошел в реку и принес воду в ладонях. И вылил тебе на голову. И сказал, я сказал:

— Я крещу тебя во имя земли, звезд и совершенства.

А ты ответила: «Жоан святотатствующий».

А я: «Теперь мы можем одеться».

II

Так вот я здесь. В приюте, уже несколько месяцев, не знаю, хочешь ли ты, чтобы я тебе все рассказывал. День, когда я поступил сюда, был дождливым, принимавшая меня женщина сказала:

— Начнем знакомство отсюда. Это — зал.

Она была высокого роста, чуть выше тебя, держалась прямо, одета — в темное. Думаю, сознательно, и считаю это разумным. Я оглядел ее всю, платье, конечно, не было черным, это было бы слишком, но определенная доля безнадежности и фатальности в его цвете присутствовала, это так. Руки она держала крепко скрещенными на груди. Стоя на костылях, я плохо сохранял равновесие и не только тела, но и духа, понятнее объясню потом.

— Это зал.

Времени, чтобы рассмотреть его как следует, у меня не было, но, бросив внимательный взгляд, я почувствовал, что сразу все увидел. Тут она обратила мое внимание на что-то в глубине зала. Осмыслить увиденное мне удалось значительно позже. А увидел я людей, они сидели вдоль стен.

— Ну вот, — сказала мне Марсия, — общество тебе здесь обеспечено.

Да, в зале были люди: женщины и несколько мужчин. Мой взгляд мгновенно запечатлел людей-призраков, я увидел их, они сидели на низких стульях, в креслах-каталках, были совершенно спокойны, погружены в себя, — «О чем вы думаете?» — спросил я их про себя. Но о чем они думают, думал только я: «О чем вы думаете?» Женщина в темном стояла у двери, надеясь, что никакого другого зала я больше не увижу. Но я, дорогая, увидел. Да и Марсия тоже, она спросила: «Не нравится?» Я опустил голову, как бы соглашаясь, не знаю почему. Это были люди, переставшие быть людьми и существовавшие в промежутке между смертью и предоставленной им здесь жизнью. И еще они пахли, это был запах, который я уже однажды почувствовал, но тогда он не стал моим, свой тут же перестаешь замечать. Я рассказываю тебе все подробности, но не знаю, понятны ли тебе они. Внимание мое охраняла моя прошлая память, но на всем, что прерывало внутренний диалог, мой взгляд задерживался. Тогда оценить увиденное я был не в силах, и оно на меня обрушилось. И даже сейчас, когда я все знаю и могу быть выше окружающей меня действительности, я вспоминаю то первое, что увидел. Мы уже выходили из зала, а в глазах моих продолжали стоять эти люди — согбенные, изуродованные старостью, чем-то похожие на птиц, — «Теперь посмотрим комнату», — гниющие скелеты, но не волнуйся, их исхудавшие лица были спокойны, колени покрыты пледами, невидящие глаза в складках морщинистой кожи смотрели в землю, ставшую их судьбой, дорогая, а цвет их лиц напоминал оливковое масло, которым наполняют церковные лампадки.

— Теперь посмотрим комнату, — повторила женщина, похожая на изваяние.

Но я споткнулся, потом расскажу, как это было, споткнулся, потому что не справился с костылями, когда выходил из зала и продолжал всматриваться в исхудавшие лица тех, кто сидел там, источая запах неудержимо гниющего тела, что было неоспоримой истиной. Тело. Теперь нетерпеливая поспешность себя обнаружила. А было время, когда и мое тело не существовало, — кто существовал, так это я. Кажется, дорогая, пришло время поговорить о твоем теле, когда оно тоже не существовало, хочу сказать, когда существовало с тобой, с твоим совершенством, бившим в нем, точно пульс. Но нет, потом. В одном из коридоров, по которому мы шли, на кровати лежал мужчина, я увидел его, проходя мимо. Увидел вдруг, как бывает, когда реальность особенно сильно бьет по нервам, и не отвел взгляда. Я продолжал идти и смотреть на него. Смотреть на лежащее старое тело. Бледный, худой, с редкой, торчащей вверх бородкой, он живо напомнил мне мертвого Создателя. На лице его была сетка из трубочек, а в стороне с высоты металлического треножника к его лежащей на кровати руке спускался резиновый шланг. Тогда ни одной мысли у меня не возникло, а сейчас они появились, и я хочу посвятить в них тебя: знаешь, мысли нисходят сверху, от образа, который пришел мне на ум, но я не уверен, что эти мысли о том старике, скорее они обо мне. И тут женщина объяснила:

— Вдоль коридора, до самого конца, расположены комнаты для глубоких стариков. А в конце — отделение «А» для тех, кто приходит есть и спать. Рядом — кухня, консультативный кабинет, дальше гигиенические комнаты, не знаю, хотите ли вы их видеть.

А я думал: тело… и продолжаю думать для тебя, помнишь, как мы с тобой о нем говорили? но если не говорили, то я говорю теперь, возможно, теперь ты думаешь о нем лучше. Это ужасно, моя дорогая. Ведь вся божественность сосредоточена в нем. «Я крещу тебя во имя совершенства…» — помнишь ли ты нас на берегу реки? Великие законы вселенной, великие храмы мысли, — ковыляя на костылях, я хочу немного пофилософствовать, чтобы отвлечься. И иллюзорные своды законов, которым я следовал, помогая людям сосуществовать.

— Ты себя чувствуешь судьей? — спросил меня однажды Андре, а может Теодоро, только не Марсия, потому что ее жизнь положительна во всех проявлениях.

Возвышенность искусства и литературы. И тревога более смутная, которая рождает религии, — мое тело. Все в нем. Оно в начале, конце и середине жизни мешок с навозом, дорогая. Вещь, о которой так редко думают, дай мне подумать, пока та женщина говорит нам: «Не знаю, хотите ли вы их видеть». — «Необходимости нет», — отвечает Марсия, у нас еще будет возможность все увидеть. Шел дождь. Потоки дождя обрушивались на оконные стекла. Да, о теле думают очень редко. История человека и его основных идей, и бог знает что еще. И как же редко говорят, что все это — результат того, что работает человеческий желудок и все внутренние органы, включая и те, что ниже живота. Я видел человека, лежащего на кровати. Он гнил. Должно быть, и пах. Но в своей навозной куче он, как и я, плохо сохранявший равновесие из-за ампутированной ноги, был человеком. И тут всплыл твой образ, дорогая, я вспомнил тот день, когда увидел тебя впервые в гимнастическом зале, как в театре, но нет, об этом не сейчас, сейчас я гоню это. Наконец, мы пошли смотреть комнату. Она находилась на пересечении двух коридоров и была маленькой, перегороженной рифленым стеклом, не доходившим до потолка. Женщина объяснила, что сейчас другой свободной нет.

— С этой стороны консультативный кабинет.

— Должно быть, много желающих… — сказала Марсия.

«У них запись, — объясняла женщина. — Ждут по году и больше». Представляешь, дорогая, сколь велика человеческая потребность в подобных домах. Женщина говорила четким, равнодушным голосом, похоже, таким его сделали человеческие беды, с которыми она все время сталкивалась.

— С этой стороны консультативный кабинет или, вернее, отделение. Пространство должно быть использовано.

И я осмотрел это использованное пространство. Здесь стояли канапе, письменный стол, стулья, застекленная полка, на которой поблескивали никелированные медицинские инструменты. Предназначавшаяся же мне комната находилась по другую сторону, — прямо напротив окна, по которому хлестал дождь. Я говорю тебе об этом, чтобы ты чувствовала себя со мной рядом и не очень волновалась. Марсия все осматривала и осматривала, проверяла мягкость матрасов. В комнате стоял шкаф для белья, женщина открыла его, чтобы Марсия могла заглянуть внутрь, выдвинула нижние ящики. Я подошел к окну. Как ты понимаешь, все это меня не интересовало: судьба моя была в руках Марсии, и она вела переговоры с женщиной. Я же смотрел на идущий за окном дождь. И снова подумал — тело… но сейчас не о нем. О нем у меня еще будет время подумать. Буду жить в его храме, в его царстве и сумею с ним обменяться некоторыми требующими раздумий впечатлениями. А сейчас я смотрю на дождь, который не кончается, и слушаю разговор Марсии и доны Фелисидаде. По ту сторону улицы — рынок, его хорошо видно сверху. Лавки, палатки, скопления людей, которые снуют туда и сюда, стараясь избежать столкновений друг с другом, чтобы не разбить стеклянные бутыли и не сломать раскрытые зонтики. С машин сгружают ящики с овощами, мужчины носят мешки на головах, закрытых от дождя капюшонами. Все они жили, пили вино, никогда не лечились. Существовали. А тело для них не существовало, потому что, как тебе известно, оно начинает существовать для нас тогда, когда кончает существовать, понимаешь ли ты то, о чем я сейчас говорю, но объяснять сию минуту не могу, потому что Марсия что-то хочет сказать мне.