Анна Гераскина - Я тебя не слышу

Анна Гераскина

Я тебя не слышу 

1)

Моя мама позвонила и сказала, что дядя Вова пьет.

Еще мама сказала, что вчера заходила к Лене, у нее новые обои — дети поклеили. Про погоду рассказала. Про помидоры.

Я рассказал, что у меня все хорошо.

Поговорили.

Мама как-то всегда умудрялась запихнуть в десятиминутный разговор и банку с вареньем, и политическую ситуацию, а я все «бекал» и растягивал слово «хорошо» на разный манер.

 — Геля говорит, что он лежит сутками пьяный.

— М-м-м.

— Не работает уже год. Тетя Дина же в лежку лежала — куда ему на работу ходить. Уволился.

— А раньше он кем работал?

— А ты не помнишь?

— Не.

— И я не помню. По-моему, в ЖЭКе.

— Ну ладно.

— Так и сопьется ведь. Один же совсем.

— А Таня? — я пододвинул к себе газету и начал рисовать косички.

— Какая Таня?

— Ну, он жил с Таней.

— Жена?

— Ну.

— Так умерла ж Таня в декабре.

— Что?! Ты мне не говорила.

— Вадик, говорила.

— Да нет!

— Ну что я. Говорила, конечно. Ты вечно пропускаешь.

— Ну, мам! А что с ней хоть было?

— Лейкоз.

— Это больно?

— Это страшно. И быстро.

— Бедный Вовка. Тогда понятно.

— Что понятно?

— Что он пьет.

— Ладно, Вадик. Это горе. Но это не оправдание пить беспробудно.

— Угу.

— Напиши ему письмо.

— Зачем?

— Ну, поддержи его.

— Ма, мы лет восемь не виделись. Я и не помню, какой он вообще.

— Я думаю, тебе нужно написать.

— Угу, — штрихую косички зеленой ампулкой.

— Ой, я ж там крылья размораживаю! Я побежала!

— Давай, позвонишь.

— Пока-пока!

И она, наверно, побежала. Вечно цепляется за дорожку тапками. Пьет валокордин.

Я даже представил, как мама размораживает крылья — белые, тугие, шелковые. Сует их в гигантскую микроволновку и заглядывает через стекло поглядеть, как они там вертятся.

У осени нет начала.

Я купил теплую куртку Gap и радуюсь.

В палисадник кто-то вывалил ошметки, и теперь все коты нашего двора озабоченно суетятся под окнами.

Я передумал отключать телефон, заварил дешевого чаю.

«Здравствуй, Володя!»

Вот здесь я крепко задумался и пробуксовывал минут 20, выбирая между фразами «Я узнал, что…», «Пишет тебе…» и «Прими мои…».

Последнее звучало как-то совсем мрачно, поэтому я остановился на «Пишет тебе».

Мало ли! Восемь лет не виделись. Он, наверно, и не помнит меня. Да и я, чего уж там, знаю только, что у Володи есть усы, он живет на проспекте Славы, добрый и уронил мне на новые спортивки мороженое «Плодово-ягодное».

И один раз я видел его голым. Утром в деревне. Я с реки возвращался и вдруг увидел, что возле крыльца стоит дядя Вова совершенно без штанов. Пройти мимо и поздороваться было бы тупо, поэтому я решил немножко погулять за баней. За баней гулялось невесело по двум причинам: очень хотелось есть (вот как сейчас помню), плюс за баней дед похоронил Рыжего, лайку (Рыжий воровал курёнков у соседей, и пришлось его застрелить).

А еще у дяди Вовы была Таня.

Вначале у него Рита была, я ее не помню практически.

А потом Таня.

Володя всегда плохо слышал и носил слуховой аппарат (когда к нему спиной стоишь, он не слышит и не понимает, а если близко, то читает по губам). А Таня была совсем глухонемой.

Я так и не знаю, где познакомились эти двое неслышащих людей и что сделали, чтобы прорваться в тишину друг друга, но, так или иначе, жили они вместе и объяснялись руками.

Раз-раз-раз!..

Шутили, по-моему, получше, чем некоторые необделенные. Сидели на кухне и махали руками. Таня улыбалась. Ведь это единственное, чего жестами ну никак не выразить.

А когда Володя хотел, чтоб Таня замолчала, он просто брал ее руки в свои и крепко держал…

И я подумал: как это? Когда вокруг тебя тишина, слышать еще одну тишину внутри себя?

И я громко сказал: «Австрия». Громко.

И прислушался к шелесту.

Шелестело и снаружи, и где-то внутри.

Шелестело и покалывало.

И тогда я купил билеты.

На поезд. Я боюсь самолетов.

2)

Долго толкался на выходе из метро. Жутко хотелось спать, сумка то и дело сползала с плеча. Проводница девятого вагона указала куда-то в хвост полинявшего поезда, и я пошел, пересчитывая женщин «желтый верх — темный низ». То ли на рынок завезли опт желтых кофточек, то ли в журнале напечатали Семенович в канареечном топе, но я насчитал четырех, и еще одного — то ли девушку, то ли юношу (развелось нынче андрогинов).

Иногда я сам сомневался в своей мужественности: молчал, когда нужно было говорить, и говорил, когда все уже все сказали. Мама списывала это на переходный возраст, а я все ждал, когда мне стукнет 38. В 38, говорят, интроверты становятся нормальными людьми.

За всех интровертов мира я получал неоднократно: в школе, в институте, папа опять же был недоволен. Меня ставили на стул и заставляли читать стихи — я со стула слезал и прятался в дальней комнате. Мама говорила, что ей стыдно за меня и что все хорошие дети могут стихи читать, а я не могу.

Я в принципе очень хотел смочь, но что-то тяжелое скатывалось ко мне в желудок и закладывало уши. Тут же застилало глаза. И волокло в комнату под стол.

Мама говорила, что под столом прячутся только истерички. Я же истеричек под столом не находил, а только одногорбого верблюда (второй горб я ему отгрыз, когда был совсем маленький и мало чего понимал в зоологии).

Проводница теребила билеты и светила карманным фонариком то на них, то на меня. Я нашел место 23, вывалил билеты на столик и забылся дурным вокзальным сном. Снился фестиваль народного искусства.

Ночью захотелось пить. Страшно. Спрайт я купить забыл, а обладатели ног с верхней полки тоже, видимо, на водичку поскупились — на столе одни обертки и роман в мягкой обложке.

За окном мелькало заоконье. На минуту показалось, что я не в поезде, а в тоннеле. И жду своего особого времени. И этот тучный мужчина с боковушки тоже ждет, поэтому перебирает пальцами во сне и напрягает скулы. Я, кстати, когда жду чего-то, тоже напрягаю скулы.

Один раз ждал Малькову под елками. В девятом классе. Причем я точно знал, что она не придет, знал даже почему, и что мама ее посмотрит на меня завтра с укоризной и назовет донжуаном недоделанным, «спасу на тебя нет». Но тем не менее я ждал. Потому что снег шел, и елки торчали, и 15 лет казались большим жизненным опытом.

Я жевал снег прямо с ладони, пританцовывал и думал о том, что если вдруг Малькова придет, то я расскажу ей о собаке.

«Знаешь, Лена», — я назову ее по имени. Лена — красивое имя. Когда я был маленьким, у меня была собака, Чингиз. Его сбила машина, и я некоторое время после этого происшествия ходил как в воду опущенный. Не смеялся даже, не ел рыбу. А я рыбу очень люблю! Особенно сайру!

А потом, помню, мы сидим за столом, ужинаем, а я, как обычно, корочку хлеба ем, а мякиш нет, в сторону откладываю. Мама спрашивает: чего ты откладываешь? Чингизу, говорю. И замер.

И мама замерла. А папа стукнул ложкой по столу и вышел.

«Я нормальный?» — спрошу Малькову. «Нормальный», — ответит эта чудная пятнадцатилетняя девочка.

И я стану самым счастливым человеком на снегу. В елках. В девятом классе.

Поезд раскачивало, я намеревался напиться в туалете. В туалете было занято. Это ночью-то! Я подождал немного и пошел в другой конец вагона. Попил, покурил. И снова забылся. Опять снился фестиваль народного искусства.

Утром я выскользнул из вагона. И сразу пошел искать метро.

Хотя нет, вначале я купил минералку.

3)

Она сказала: «У меня было достаточно любовников, чтобы не помнить их имен, и достаточно мужчин, имена которых мне не забыть никогда». Красиво сказала, да. Правда, думаю, вычитала в какой-то из своих книжек, из этих, с розами на обложке.

Я спросил ее, переминаясь с ноги на ногу:

— А мое имя ты будешь помнить?

— Я буду помнить твою фамилию.

В метро душно.

Подозреваю, что Новочеркасский проспект находится на «Новочеркасской».

Я дышу на стекло и вывожу первую букву своей фамилии — Зэ. Или тройку.

Я вывожу себе тройку в четверти по физике, за то, что давал списывать своему лучшему другу, который вырастет и предложит одной особе свою фамилию, хотя моя смотрелась бы c именем Елена гораздо лучше.

Елена Зэ.

Я вывожу тройку фактов: я молод, я умею говорить как Дональд, я больше ничего не умею.

Тройку лидеров: светлое, темное и коньяк.

Я еду в третьем вагоне, который по счету почему-то пятый, и забиваю голову какой-то чушью.

Володю о приезде я предупредил. Но вот как общаться с ним, я понятия не имел, да и главное — о чем?

Я вытянул губы в трубочку, потом растянул в улыбке, будто разминался, и представил себе грустного лысеющего уже мужчину с усами пожилого шнауцера. Это будто Володя. Потом представил белобрысого худоватого типа с рюкзачем — это будто я. И вот мы стоим друг напротив друга, дядя напротив племянника: