Саша Резина - Невыдуманная и плохая

Саша Резина

НЕВЫДУМАННАЯ И ПЛОХАЯ

(маленькая повесть с элементами фантастики, или большое стихотворение с элементами прозы)

«Из бездны я к Тебе воззвал» (с)

Конечно же, все герои выдуманы и хороши. Автором и сами по себе. Всё остальное считайте случайностью. Если хотите.

Первая строфа

Когда я раздвинула гардины, такие плотные на совесть, грубые, как всё купленное в СССР, да-да, те самые — помнишь, да? — которыми Ленка потом обила наши дряхлые стулья…когда я их раздвинула, мне показалось, что таким образом окно снимает халат, медленно и эротично — начиная с плеч — показывая белое, голое, и немного развратное этой унылой белизной, утро. Так раздеваются любовницы, которых давно не любят, но продолжают трахать. Я не любила белых утр, не любила, точно немытыми паклями, ниспадающие по ним стволы деревьев, а если честно, я не любила, когда слёзы начинают резать глаза тотчас, как просыпаешься.

Словно на дне зрачков разлита кислота, которая разъедает всю голову изнутри.

Мне снился какой-то хороший сон. Мне снилась радость. И иллюзия радости опять разлила кислоту в мои проснувшиеся глаза.

Зазвонил телефон.

Буквально три секунды я изучала аппарат. Но успела подумать о том, какой же он пыльный, и как бы неплохо было протереть его ваткой, смоченной лосьоном для лица.

Наверное, эти мысли нужны мне были для того, чтобы отсрочить отвечание на звонок. Мне очень нравится, когда звонит телефон. Ведь это может, в конце концов, звонить и Бог, и ты имеешь право смело на это надеяться, пока не снял трубку.

Но и в этот раз, как обычно, звонили с земли. Ольга, с которой мы вместе ходили на студию живописи при школе, и что особо нас роднило — обе мы писали стихи, которыми и обменивались частенько.

Как от Грязнули убежали и чулки и башмаки, так от Лёльки убегали мужики, родственники, квартиры и деньги.

Что-то необъяснимое плескалось в ней, как в зеркале болота- харя лешего. Она была и главной жертвой и главным палачом всего этого постоянно ускользающего от него добра. Надо было только приблизиться к ней, чтобы обжечься какой-то непонятной, но очень явственной чертовщинкой. А поселившись в обоженном, она моментально превращала его в монстра, который только о том и думал, как бы поподлее ранить Лёльку.

Ее мать была милой женщиной, с ясным взглядом, хлебосольной и говорливой, как все простые и добрые. Она чуть не зарубила дочь топором на даче. Ее отец- обыкновенный работяга, обожающий остальных своих детей и жену — остановил несостоявшуюся убийцу аргументом, что де-стой, дура, в тюрьму захотела? Страший брат поставил родителям ультиматум на никому неизвестном основании, что либо «она» уедет «отсюда» (родительского дома), либо он.

Думаю, и до сих пор он сам не знает, зачем это сказал, но 15летняя Оля оказалась на улице…

Друзья в ассортименте обещали ей помощь и вечную верность, но как крысы, первыми покидали ее жизнь на пороге бед. Не могу не прибавить, что как ни грустно, не оказалась исключением и я. Видимо, все мы те еще сволочи…

И еще в Ольге сидел- угу, он самый — поэт. Самый настоящий, неподдельный.

Умный, злой, кишащий ползающими алмазами таланта. Уже тогда в ее нелепых своим драматизмом частушках зрела здоровая медь новой, двадцать первой, двухтыщной плеяды. Только потом, много годков погодя, мы с улыбкой поняли, что лежим трупами на погосте живых рифмоплетов — время такое — а тогда нам казалось, что мы делаем, мать ее, историю, что наши аляповатые фамилии уже написаны золотом где-то там, в будущем.

И собственно, именно потому, что в Ольге сидел поэт, она изъяснялась витиевато — любила с самого обыденного зарулить в махровую философию, а философию резюмировать рваными колготками.

К тому же говорила она длинно, красиво, но вместе с тем нескладно и полубредово. И очень тихо.

И смотрела всегда в пол. Особенно когда поведывовала об очередном несчастье.

К тому же казалось, что она не ведет вольный разговор, а чешет по заученной роли, и естественно, камеры работают, работают.

Я любила Ольгу, и тогда еще думала, что в отличие от всех остальных, никогда ее не предам.

Поэтому я мужественно проснула свой мозг, и согласилась «сию же минуту» приехать, то есть подъехать, к парку возле какого-то метро (мы там часто встречались). Приехать к ней домой было, конечно, нельзя, хотя это было бы существенно удобнее, если учесть, что деньги от Лёльки давно убежали, а ко мне никогда и не прибегали, и попить чего-нибудь на природе было невозможно, а дома нас бы ждал чай, и что главное — мы бы попили его там — в тепле. Но дОма как такового у Ольги не было.

…Как ржавым ключом открывают двери в зАмки, полные тайн, так входя в скважину тела, крошечная пуля берет и открывает смерть. Я этого не понимаю. Как и ты. Как и все.

Никогда не видела как умирает человек. Нет, я видела мертвых в гробу и умирающих киногероев, но мне не довелось посмотреть на это в реальности. Для меня каждый. Каждый. Это ходячая вечность.

И кажется, согласись, немыслимым, что попала та самая блядская пуля, которой красный размер сантиметр в диаметре, попала в эту вечность, и та переломилась, нету ее, нету, будто и не было вовсе.

И вот уже кусок мяса летит безмозглой куклой в разрытую яму. Странно. Не то чтобы страшно, а именно странно. СтОит убрать из «страшно» по-кошачьи истеричную «шшш», и появляется спокойствие равнодушного наблюдателя.

Это то же самое, что вынуть боль из набора человеческих чувств. И тогда бы, как музеи обмениваются картинами (мы посмотрели, насладитесь и вы) — так и красавица отрывала бы у себя свои прекрасные, совершенной формы, ноги, и посылала бы из Милана в Москву и обратно — ставили бы их на выставке и все бы подходили и охали, плененные красотой. А потом ноги бы отсылались назад, и милашка прикрепляла бы их на место.

Подумаешь, не походить пару недель. Или не повидеть. Ведь боли нет. И неотвратимости нет.

И миг больше не имеет никакой власти. Оторвал- приделал- оторвал- приделал.

Миг. Пресловутый шаг с карниза, не дающий покоя доморощенным поэтикам, один удар машины по туловищу.

А потом сидишь и думаешь- до этой секунды (только крошки от необъятной буханки времени) позвоночник был цел и легкие не отбиты.

Но мгновение перемололо то, что природа создавала миллионами лет. В каком-то ЖЖ я читала:

«Какая озлобленная сука всё это придумала?»

— О чем это я? Ну да… Галь… Лёшка повесился.

Лёшка очень любил Ольгу. Очень. Он бы никогда не убежал. Поэтому он умер.

А я пряталась в сердце твоем от заботПод одеялом — от Бога.Я как утро носила бордюров сабо —О как.А я в стену оралась. В оконной петлеПовесилось солнце…Страдаешь?Это я принесла тебе тьму в подоле —Да уж…А я начиталась до рвоты, до колик себяА я доказала- что день то не праздник.Я ввинтила душу на место. Сбита резьба? —Разве?А небо выкрало все мои жемчугаИ по платью ночному развесилоЯ осталась без правды и без очага —Весело?А умирать не родившись — гламур?А курить беломор в раю- это подло?Я как ветер читала стихи хоть кому.Понял?А я засыпала в обнимку с собойА будильник сторожем тикал.Я как боль, не люблю этих зимних суббот —Тихо.

Вторая строфа

Воспоминания о Леше у меня как вспышки. Одно воспоминание- блеснуло и погасло- второе, третье…

Одно…Он сидит за моей ширмочкой, отделяющей нас с Ленкой в нашей единственной комнате…В этот метровый уголок каким-то чудом втиснуты дедов шахматный стол, служащий мне для уроков и приема пищи, оборванное кресло-кровать, против которого я едва ли погрешу, если скажу, что подобрано оно нами на помойке, зеленое такое, в дырках, и из них торчат нитки — веришь- я помню это кресло, собранное собственно- в кресло, жалкое, кривое- лучше, чем самого Лешку, который в нем в тот день сидел.

А еще громадное пианино. Ленка лучше бы рассталась с правой рукой, чем с этим своим сокровищем.

Лешкино стариковское лицо гнёт все свои морщины в широкую улыбку:

— Галка, мы пьем чай. Чай! Я в первый раз в жизни сижу так с другом — да, да, ты не баба, ты — друг…

Вот так — без водки…А я думал, нельзя хорошо сидеть без водки…

Леше было почти восемнадцать лет. Этому старику. Пэтэушнику. Сироте.

Он был детдомовцем. Плохим детдомовцем- неотказным. И поэтому никто не мог его усыновить.

Подробностей он и сам не знал, но его мама сбежала из роддома и потом была не найдена, хотя, наверное, искали. Все его помыслы и порывы- до Ольги- были сосредоточены на поиске родных, и как это не сказочно неправдоподобно — он таки нашел свою бабку по матери.