Саша Резина - Невыдуманная и плохая Страница 3

Третья строфа

Если Леша был молодым стариком, то Эдна Родионовна- старой девочкой. Всё в ней выдавало комсомолку с диссидентской претензией.

Когда я думаю о советской псевдо-интеллигенции- с отчетливым душком кээспятинки, я уверена, что они были неотъемлемой частью совка. И их драматичная чеканка слов при чтении Серебра, и заламывание рук и глаз со слёзками, и свечечки квартирников — всё в них такое игрушечное, деревянное, как и их подвязанные ленточками гитарки. Было необходимо дать людям иллюзию, что они сопротивляются, и в то же время сохранить в них эту гитарно-деревянную душу. Посему 80-е породили целую стопищу виниловых пародий на живой дух.

Муж звал ее Наночкой, осознавая со всей безысходностью, что женился на вечной девочке. Она считала себя делателем эпохи, не понимая в ней ни просроченности ни кустарной пошлости. Она читала Цветаеву, словно вбивала гвозди, и Ахматову — словно размазывала сопли. Муж умилялся, мы завидовали. Цветаевой и Ахматовой, разумеется. Любую, даже самую незначительную фразу («Дети, пора начинать») она произносила, старательно выговаривая каждый слог, будто забыв, где кончается Ахматова и начинается ее бестолковая, местами смешная, судьба.

Самая противная дура — из разряда тех, которые считают себя мудрецами, она набивалась всем нам в наставники и играла материнские любови к каждому.

С особым участием она сообщила мне как-то раз, когда я призналась ей как подружке, что мне нравится Витька Волосянов (друган Лешки), что «Галочка, что ж ты выбрала единственного, кто влюблен не в тебя. А в Нелю Суханько».

Это инфантильное ехидство соперницы ставило ее на одну ступень с шеснадцатилеткой- со мной- но она этого не понимала. А всё дело было в том, что помимо прочих, в моих тайных воздыхателях числился ее бабник-переросток — муж — наш местный техник Евгений, который был призван заказывать и чинить для школы компьютеры, магнитофоны и прочая, а вместо этого не отставал от окружающего его общества, и тоже писал. Много и бессмысленно. Но настолько мудрено, что мы верили на слово Эдне Родионовне, что это гениально. А ведь и от дядьки-ремонтника и от поэта в нем осталось только запойное пьянство.

Мы звали его просто — Женькой. А ее просто — Нанкой.

Когда я отдавала Нанке для «вычитывания» свои общие тетрадки со стишками, то получив их назад с ее «галочками», «плюсиками», «минусиками» и замечаниями вроде «последнее четверостишие очень хорошо, остальное сыро», неизменно находила на пустых местах приписки загогулистым почерком и обязательно алыми чернилами (тут сказывалась Женькина мечта руководить). «Но девочке одной пожалуй, я вдруг скажу, что радость в ней, Прощай, кричу, какая жалость- нам не догнать ушедших дней…»- читала я в своей тетрадке.

— Сильный очень человек — наша Лелька, — перебирая какие-то рукописи, и перекладывая их с места на место, говорила Эдна Родионовна, пока Леля спала на кожаном диване в соседней аудитории.

Но Лёля не сильная. Она много молчит, потому что устала обороняться от неудач, не жалуется и всех хвалит, не глядя в глаза, потому что закомплексована и озлоблена, и хочет казаться хорошей.

Так же, как и сама Эдна Родионовна.

Мы с Ольгой учились в одной школе-лицее, в очень гордой школе, достаточно уважающей себя, чтобы при ней действовали несколько студий, включая живописную. Леля была на год младше меня, но мы оказались в одном живописном потоке и бок о бок рисовали акварелью, тушью и маслом скучные натюрморты. Леле хотелось меньше бывать дома, а мне — побольше общаться. Туда-то однажды и нагрянула Эдна Родионовна в целях агитации новооткрытой литературной студии. Мы купились.

Мне здесь также одиноко, как и везде, и кислота уже предательски вылита в зрачки. Но десять метров студийного кабинета, заваленного творческим хламом, неуместно освящен сотней ватт и притворяется, что отогревает. Поэтому я постоянно сюда прихожу вечерами — за ваттами, за общением, за признанием, пусть даже всё это попахивает казенностью, бумагой и неправдой.

В дверях показывается долговязая фигура Женьки. Сзади он- в джинсиках и свитере- похож на пацана, он сутул и моложав. Седина сразу не бросается в глаза. Но в анфас он уже отмечен пропитой стариковкостью (так как от него, пахнет от любого непьющего дедушки- но к этому запаху пикантно примешана водка). Он полагает, что улыбка его обворожительна, и постоянно лыбится, как и сейчас:

— Ах и фигура у Свиридовой…

Свиридова это я.

Я пытаюсь улыбнуться игриво. Я еще не умею кокетничать.

— А Наночка где?

— В кладовку пошла за чашками.

— Чаёвничать вздумали девочки?

Вваливается Нана- вваливается очень деловито, нагруженная посудой. Ее маленькое коротенькое тело шагает под Маяковского. Небрежно завитая головка выкрашена хной.

На Женю не смотрит, но лицо ее уже заиграло собственническим удовольствием.

— Иди уже… — бросает она, обращаясь к нему. Это звучит почти нежно, обнаруживая и кошачью привязанность, и власть. Когда-то в молодости он ее не любил, и теперь всячески заглаживает свою вину.

А на самом деле, все алкоголики лебезят перед свои женами, когда все страсти уже отгорели и остались только общие кастрюли.

— Нанюш, завтра канцелярию привозим.

По правде, он заведует вообще всеми земными делами студии, оставляя нам возможность углубиться в лирику.

Мне вдруг становится очень уютно в обществе этих милых супругов.

— А представляете, Эдна Родионовна… — начинаю я.

— Сейчас…Ага, слушаю.

— Три месяца у меня уже кризис. Не пишется совсем.

— У каждого поэта был такой период, например, Гиппиус…

Но я ее уже не слушаю. Она выступает перед собой.

Вы боретесь на рингах, или ВыБоец, как я- невидимого тыла,Где каждый за своим крадётся Биллом,Со знанием всех точек болевых?…

Русалки- Вы, или из наших- выдр?День добрый! Ду ю спик Ква-ква? Ну? ду ю???Рекомендую Вам войну худую! —Не верьте, что возможен- добрый- мир.

Вы тоже неудачник? БАрмен? Клерк?Рекламщик детских книг? Энциклопедий?Или карьера удалась- горластый педик?Дааа… свет софитов не из тех, что мерк!..

Постите Вы, или поститесь, братцы?А знаете- наш фронт- мирком восстал —Где каждый свой выдумывает смайл,Который и не думал улыбаться…

Четвертая строфа

Обычно на омут случайно натыкаются и наступают в него. Но иногда омут сам подкрадывается к твоим ногам, и тогда уже не думай о сохранности резиновых сапог, вынимай из них ноги и беги. Не думай о сохранности нескольких лет жизни, вынимай из них весь свой век, и не жалей что пришлось бесцельно потратить время.

… Наступило еще одно лето, школа и студии закрылись. Мне предстояли последние летние школьные каникулы. А к Женьке из Омска приехал поступать в столичный институт только что закончивший школу сын Антон, от первого брака. И поскольку Женька до сих пор лелеял неостывшую нежность к бывшей жене, то и сына боготворил и готов был положить к его ногам всю Москву.

Когда мы решили всем скопом съездить к ним с Эдной на дачу — поесть шашлыки и покрутить свои подростковые амурчики — без того чтобы отвлекаться на поэзию с ее буримешками — Антон тоже был там.

Стоял хороший солнечный день, припекало. Витька и Миевский наперебой обрабатывали гордую Нельку, она что-то там им парировала своим писклявым голоском и краснела от удовольствия, а воздыхатели чуть ли не расталкивали друг дружку. Я тихо приревновывала обоих и болтала с Машкой поодаль, нюхая Нанины астры. Ольга грустила, расхаживая взад и вперед по участку — не хватало только душещипательного трека за кадром. Ее тоску не интересовало солнце. Малолетки- шестиклассники изображали бурную деятельность — таскали хворост для костра, чашки и тарелки из дома на улицу и т. д. Ими руководил их любимый Женька, и в его строгих наказах — «Вась, давай принеси то… Дашка, не копайся…»- слышалось искреннее умиление перед детством, которое принимало еще за чистую монету его седины и ужимки. Эдна с Витькиной мамкой мариновали мясо и резали овощи. Там было еще несколько мамаш, очень похожих между собой — толстых, улыбчивых, с мясистыми руками в маникюрах, с выщипанными бровями и простенькими заколками-застёжками на макушках. Антон покуривал на терраске. Ничего примечательного и какого-то особенного, что бы отличало его от других парней, в нем решительно не было. Более того, всё его слегка вытянутое, тощее лицо покрывали гнойные подростковые прыщи. Не сошла и детская серьезность, как попытка казаться взрослее. Он курил глубокомысленно и вдумчиво, как герои боевиков между победными схватками — подмешивая в свою позу немного усталости и безразличия. На нем были не к месту выглаженные костюмные брюки с идеальной стрелочкой, с броским кожаным ремнем, а на босых ногах вдруг шлепанцы, и торс обнажен. С ним могла конкурировать только Эдна Родионовна. На этот раз она надела спортивную майку под шелковые брючки, которые закатала выше колен, и так рассекала между клумбами и грядками.