Юз Алешковский - Синенький скромный платочек. Скорбная повесть

Юз Алешковский

Синенький скромный платочек

«Дружба народов» № 7,1991 г.[1]

Скорбная повесть. Предисловие

Широкий читатель имени Юза Алешковского до сих пор практически не знает, хотя фильм по его книге «Кыш, два портфеля и целая неделя» видело не одно «подрастающее поколение», а его песня «Товарищ Сталин, вы большой ученый» на слуху у всех. Пока он жил в СССР, книжки печатал только детские («Два билета на электричку», «Чернобурая лиса», «Кыш и я в Крыму»), состоял в Союзе писателей, «потаенные» свои рукописи давал читать с большим выбором и за рубеж практически не выпускал: большинство из них увидело свет только после отъезда в эмиграцию (с конца 1970-х Алешковский живет в США). В биографии не было той «изюминки», на которую клюет книжный рынок, — родился в 1929 году, отсидел несколько лет после войны на Дальнем Востоке, работал шофером, стал детским писателем, — на что тут купишь читающую публику? И потому (а не только по причинам цензурного свойства) возвращение его тамошних публикаций в родные пределы задержалось до 1990 года, когда журнал «Искусство кино» напечатал повести «Кенгуру» и «Ру-ру (Русская рулетка)», альманах «Весть» издал «Николая Николаевича», «Рука» готовится к выходу в Эстонии, рассказы («Книга последних слов»), повести и романы — «Смерть в Москве», «Сломанная собака» ждут пока своего издателя.

Читатель «литературный», за редкими исключениями (впрочем, мал золотник, да дорог среди ценителей прозы Алешковского и Андрей Битов, и Сергей Бочаров, и Константин Щербаков), при этом имени досадливо морщится: сплошное хулиганство. Причем среди «супостатов» Алешковского не только и не столько официальные начальники, которым на роду написано относиться к нему с неприязнью, но и писатели с безупречной нравственностью и профессиональной репутацией. Так, в недавно опубликованной «Литературной газетой» внутренней рецензии старейшины прозаического цеха Олега Волкова на «Метрополь» все вошедшие в тот альманах материалы были разделены на хорошие, не очень и сплошное безобразие вроде Юза Алешковского. Не скрою: не была едина и редколлегия «ДН», когда решала, печатать нам «Синенький скромный платочек» или нет. Хотя «Скорбная повесть» вовсе не самое «крутое» его произведение, между тем как остальные книги пестрят лексикой из области «материально-телесного низа», и даже в названии издательства, где сам себя печатает миддлтаунец Юз Алешковский, в звуковой подтекст убрано лихое неблагозвучие «Писатель-издатель».

Кого-то возмущала неканоничность обращения к теме войны и «подвига советского народа» в ней. Кого-то жестокая вольность обращения с ключевыми фигурами коммунистической истории, Лениным и Марксом, обретающимися по воле автора в сумасшедшем доме Кто-то был смущен как бы нелитературностью, «приблатненностью» интонации На самом деле все это — и принципиальная неканоничность авторской позиции, и показная «нелитературность» Алешковского — звенья одной цепи, ибо перед нами автор, заведомо настроенный враждебно по отношению к любому мифу — историческому ли, философскому ли, языковому ли — независимо от его «идеологического наполнения» и потому расшатывающий литературные прикрытия мифологизированного сознания. Стоит ли удивляться после этого, что в наше насквозь политизированное время многие прочитывают «Скорбную повесть» как памфлет?..

Есть миф о фронтовике. Персонаж Алешковского, участник войны Леонид Ильич Байкин жил счастливо, пока совпадал с границами этого мифа. Стоило ему из «границ» выпасть, черту переступить, вспомнить о раздвоенности собственного сознания, о том, что прожил он чужую жизнь, поменяв свои «замаранные» документы на «чистые» документы убитого на войне товарища, как порушилась его внешне спокойная биография, но зато проснулась совесть, вернулась независимость и чувство правды. Письмо, которое пишет он из дурдома брезиденту Прежневу Юрию Андроповичу — свидетельство этого пробуждения от мифологического сна. Зато судьба его «довоенной» жены Нюшки, «утраченной» вместе с документами, являет пример противоположный. Из «розовой, после баньки», живой и непредсказуемой деревенской девицы превращается она в «женщину-мать», как бы встраиваясь в образ, отведенный ей идеологией.

Есть миф о революционном вожде. И потому, блистательно стилизуя ленинскую речь (Маркс в этом смысле Алешковскому удался значительно хуже) и заставляя своего «Вл. Ульянова», «Влиуля» писать на обороте Марксовой истории болезни бесконечные революционные обращения в Политбюро по бытовым, семейным и всемирно-историческим поводам, автор «Синенького скромного платочка» расшатывает и эти «устои»..

Но, несмотря на всю демонстративную неприбранность своих антимифологических текстов, Алешковский на самом деле строит их по строгим, классическим литературным законам. Сама тема дурдома автоматически пробуждает в его сознании чисто книжные переклички — в первую очередь, естественно, с «Записками сумасшедшего» и «Палатой № 6» (читатель без труда узнает все параллели). Отсюда, как мне кажется, та усиленная слезливость «скорбной повести», на которую, конечно, все обратят внимание. Персонажи ее если не смеются, то плачут; автор, очевидно, надеялся, что читатель, омывшись в этих слезах, вспомнит прежде всего о звуках мещанской шарманки, деревенской «жалейки», а читатель вместо того вспоминает финал гоголевских «Записок»…. «Матушка! Пожалей о своем больном дитятке!..» Больше того, образ Ильича-первого появляется здесь не только по «идеологическим», но и по чисто ассоциативным причинам. Тот, кто воскликнул: «Вся Россия — палата № 6», рано или поздно сам должен побывать в этой палате; тут уж никуда не денешься. Что же до «заниженности» языка, нахальном выворачивании «высоких» тем… Антураж, он и есть антураж. Все это не что иное, как способ литературными средствами стилизовать нелитературность, «жизненность», неприкрытость реальности.

Вопрос в другом, — насколько, работая в рамках отечественной культурной традиции (а в этом отношении Алешковский традиционалист до мозга костей), возможно действительно до конца демифологизироваться. Удачен ли тут опыт Юза Алешковского, не создает ли он своим текстом новую мифологию «Жизни как она есть», «народа, освобождающегося от идеологии», и т. д.? — будем разбираться позже, когда повесть окончательно войдет в наш читательский обиход.

А. Архангельский, член редколлегии по отделу прозы.

Синенький скромный платочек

Памяти матери, отца и брата

Гражданин генсек, маршал брезидент Прежнев Юрий Андропович!

К вам регулярно в течение двух лет обращается Байкин Леонид Ильич с криком чистосердечного признания и с просьбами о восстановлении справедливости, то есть — лично я, обросший ложью с головы до ног и провонявший страхом, как солдатская портянка периода окружения.

Ни ответа, как говорится, ни привета не имею, хотя лечащий враг, вот именно не врач, не доктор, но враг не отказывает мне лично в бумаге и говорит:

— Пиши, Байкин, пиши, но не буянь. Читать интересно эту абракадабру. С тобой не соскучишься. Я, — говорит, — докторскую скоро защищу по письмам твоим и по истории твоей болезни.

Но этого письма-заявления Втупякину не видать! Не видать! Знайте же: никакой я не Байкин Леонид Ильич, а Вдовушкин Петр, отчество забыл в наказание самому себе за давностью лет.

В этом месте слезы капают из глаз моих бесстыжих, обвожу ихние следы неровными кружочками в соответствии с формою клякс.

Плачу, но перехожу к делу, потому что бумаги мало. На истории болезни Карла Маркса пишу ввиду ротозейства проклятого оборотня Втупякина.

Третьего дня созвали нас на конференцию безумных читателей. Силком собрал, от телевизора оторвал лишением папирос-сигарет пригрозил.

— Вы, — говорит, — сволочи с манией преследования величия хлеб казенный тут жрете, советскую власть наихудшими помоями обливаете, на путь выздоровления от диссидентства вставать не желаете, но про «Малую землю» и слышать не хотите!

Вот и я хочу начать свое откровенное признание с того, что никакой «малой земли» на земле нету. Есть одна большая земля. Малая же земля — это луна, которая вызывает приливы крови к голове моей и соответственно отливы мочи сами знаете отчего.

Я воевал на земле, грешно жил на ней, натворил черт знает каких затей и завсегда считал луну землею малой.

Луну же в один прекрасный момент оккупировали американцы, в результате чего мы были вынуждены высадиться в Афганистане.

Так втолковал нам на конференции, после читки вслух «Малой земли», Втупякин.

Название вашенской книги надо переделать в интересах правды и назвать ее «луна». Если же назвать «Большая луна», то это несправедливо будет, вроде «Малой земли».