Яна Лапутина - Игра в гейшу. Peek-a-boo

Яна Лапутина

Игра в гейшу. Peek-a-boo

Глава 1

Большая секундная стрелка коридорных часов прыгала. Подумалось: на одной ноге.

Я протянула пачку Phillip Morris One Ирке и Тане, но они отмахнулись, а я, подойдя к окну, закурила. Шел дождь. По-октябрьски частый и мелкий. Бабушка, моя любимая бабушка, знала про него такое редкое, всеми сейчас позабытое слово – «севень». Слегка забагровевшая листва кленов обвисла и изредка, бесполетно, опадала на землю. Парк был пуст, и только в конце его на мокро-зеленой скамейке сидела крупная черная ворона.

Я опять посмотрела на часы – 4.15. Машке самое время «выползать» из наркоза. И точно, из-за поворота в коридор пружинящей походкой вышел высоченный, в светло-голубой рабочей «пижаме», рыжий и худой Томас Линджер, пластический хирург из Сан-Диего, три часа назад удалившей нашей Машке двенадцатую пару ребер. Их еще называют адамовыми... Наша Ева осталась без следов Адама. Здорово было бы вот так вычеркивать из жизни следы всех неугодных нам мужчин!

Не доходя до нас, Томас сосредоточенно, весь в себе, будто по команде остановился около реабилитационной палаты, куда прикатили из операционной нашу подругу, трубно высморкался в бумажный платок, аккуратно бросил его в белоснежную пластиковую урну и только после всего этого исчез за дверью.

Все это время я искоса посматривала на Таньку. Коркина сделала стойку на Томаса с самого первого нашего появления на «ферме красоты» несколько дней назад. Тем же первым вечером, когда мы собрались в баре за коктейлями Bellini, она, как бы между прочим, сообщила:

– Они одинаково пахнут.

– Кто? – переспросила Ирка и поправила на своей голове какой-то неожиданный для нее, по-пугачевски большой желтый парик.

– Артур и Томас.

– То есть? – поинтересовалась я.

– Ну... очень желанно. До судорог.

Ирка, наша ходячая энциклопедия по части всего, что связано с последними тенденциями в моде, вопросительно вскинула и без того приподнятые ботоксом брови:

– Похоже на рекламный слоган «Тома Форда».

Этот запах появился в Москве осенью, и Артур, любитель всего нового, помчался в магазин его покупать. Я сразу вспомнила, как тем вечером, ужиная в «Недальнем Востоке» он почти по-женски вынул откуда-то новенький фланкончик и пустил его по кругу, на дегустацию. По крайней мере, у этого американского хирурга неплохой вкус.

– You may come in. She is ok,[1] – хрипловато сказал рыжий Томас, выходя из Машкиной палаты и рубленым, как у регулировщика, жестом пригласил нас к ней. Проходя мимо него, я коротко втянула ноздрями воздух. Действительно, от хирурга исходил свежевато-цитрусовый и еще незнакомо чем манящий аромат. Уж в этом-то я, факт, кое-что понимала. Мы окружили Машино лежбище-кровать. На высоких подушках покоилась ее с чуть слежавшимися, а обычно роскошно поблескивающими светлыми волосами голова. Маша одна из первых в Москве блондинок, сумевшая возродить то, что когда-то, в сороковых годах прошлого века, предложила на всеобщее обозрение голливудская актриса Вероника Лейк – белокурые, волнами спадающие до плеч волосы, таинственно прикрывающие правую сторону лица. Тогда куча красоток разом захотели походить именно на героиню фильма «Оружие для найма», обозвав эту прическу за расчетливо притыренный глаз английским словечком peek-a-boo – «пикабу» – игра в прятки. И сейчас Машкино ноу-хау вдруг, само по себе, заделалось массовым писком, вырвавшись в самый-пресамый hot look этого сезона. Когда я впервые увидела Машу с такой прической, то сразу вспомнила фильм из детства – «Кто украл Роджера Реббита». Мультяшная красавица жена разнузданного кролика носила именно такую прическу и обладала идеальной фигурой.

Я вообще как-то по-особенному люблю Машку Астахову, бессознательно выделяя ее из остальных подруг. Она всегда такая покладисто-женственная, готовая слушать и способная мягко-премягко реагировать на все, даже порой удерживая в себе свое, иногда доходящее до крика, внутренне-болевое. С Машкой хорошо просто помолчать, сидя где-нибудь за чашечкой кофе или медленно бродя по погружающемуся в осень парку. Никогда не забуду, как однажды в Париже, на острове Сите, в бывшем королевском дворце Консьертери, ставшем во времена Великой французской революции тюрьмой, куда Машка своей неотступчивой мягкостью сумела-таки меня затащить на экскурсию, она в камере Марии-Антуанетты рассказывала мне о ней. Я была так поражена тем обилием несусветных подробностей и деталей, часто сугубо психологического толка, вслушиваясь в негромкий, певуче-интеллигентный Машкин голос, что настолько увлеклась, и абсолютно забылась и не заметила, как вокруг нас собралось человек двадцать халявных соотечественников, принявших Машку за профессионального гида. Объяснение всему очень простое: Астахова отлично отучилась в МГИМО.

– Ну как ты, солнышко? – ласково спросила я, наклонившись к заметно побледневшему, без признаков макияжа лицу подруги.

Она отозвалась не сразу, медленно обводя нас полуприкрытыми, с прозеленью глазами. Ее Леша назвал их как-то неожиданно странным словом: «кошачинные». Так вот, сейчас, насмотревшись на нас, Машка едва заметно, по-джокондовски, улыбнулась и тихо сказала:

– Vudicium difficile.

– Латынь, что ли? – переспросила Ирка, нахмурив лоб.

Машка утвердительно кивнула головой:

– Гиппократ. Суждение затруднительно. Но ясно понимаю, что рада вас видеть.

– А мы тебя, – вдруг всхлипнула Танька. – Очень-очень.

– Вы знаете, – чуть заметно вздохнула Машка, – перед тем, как окончательно «вывернуться» из наркоза, мне припомнился Гораций... Такое уж не в первый раз.

– И опять на латыни?

– Ага... Он по-другому не умел. «Если ты хочешь, чтобы я плакал, ты должен, прежде всего, сам испытывать боль».

– Здорово, – сказала я. Если честно, я порой утомлялась от этой Машиной страсти ко всевозможным цитатам в ситуациях, которые не слишком поддавались ее контролю. Вспоминая свое психологическое образование, я считала это своего рода защитным механизмом: даже в неловкой ситуации Машка любила «держать марку». В палату вошла дежурная медсестра. Ухоженная, правда с простоватым из-за явной округлости лицом, с длинными ногами и в предельно закороченном, как бы облипающем ее халатике. Кстати, здесь, на Рублевке, на этой совсем еще недавно открывшейся «ферме красоты», гламур начинался с дверной ручки, а заканчивался неизвестно где.

– Дамы, – улыбка у медсестры получилась приятной, – прошу прощения, но Марии Сергеевне необходим покой. Пожалуйста...

– Ух ты, – Ирка первая потянулась губами к Машкиной щеке, – я и не знала, что ты у нас «Мария Сергеевна».

– Значит, будем знакомы, – подмигнула ей Машка и машинально вытянула из-под одеяла руку. На пальцах не было привычных колец.

В коридоре, где мы, не сговариваясь нацелились в бар за кофе, к нам подошла карикатурно ухоженная, в розовом костюме от Juicy Couture, полноватая тетка в возрасте.

– Девочки, вопрос на засыпку. Can I?[2]

– Of course, sweetheart,[3] – мгновенно и фальшиво отозвалась Танька.

– Обертывания влияют на стул?

– Навряд ли... Но вот если вы устрицы станете запивать квасом из бочки на базаре, то сто процентов!

– А я не люблю их, – сморщила свой make-up бабка.

– И зря, – деловито вынесла приговор Танька. – К примеру, в Париже, на rue du Pont Neuf, в ресторанчике «Le Chien qui fume?»,[4] такие устрицы и улитки! Ре-ко-мен-дую!

В баре было уютно, вкусно пахло кофе. Негромкий, задумчивый трэк из Costes располагал к чему-то неспешному и душевному. Вот такие мгновения, когда не надо никуда спешить, кого-то ждать, я очень люблю. И чем реже они бывают, тем больше удовольствия от них получаешь. Я нашла в сумке пачку сигарет, закурила и медленно выпустила дым первой, самой сладкой затяжки. Как клево курить, когда никто осуждающе за тобой не наблюдает. Как это делал Дима... Дима, мой Дима, такой родной и при этом уже бесконечно чужой. О нем я еще расскажу, но потом. Наблюдая за девочками, изучающими меню, я подумала, кто же мы, как нас оценивают со стороны?

Наверняка у некоторых в голове проносятся мысли, мол, вот, маются от жира и безделия гламурные девки, перекраивают себя для фиг-чего-знает хирургическими ножами, а у самих и без того полные сумки счастья.

Нет, нет и нет! Ведь мы своего рода беглянки. От чего, а не к чему мы постоянно бежим по жизни? Почему камуфлируя, прячась, прежде всего от самих же себя, мы стараемся быть наплаву, рядом с чем-то и с кем-то. Причем, так было, есть и будет всегда. Ведь общеизвестно, что чем больше меняется мир, тем в большей степени он остается прежним. Ну а что касается счастья, то, вы уж простите меня: мы – дураки. Мы просто не знаем, что счастья нет... В голове автоматически прокручивается трэк DJ Грува «Счастье есть, его не может не быть»... И все же скорее есть лишь минуты хорошего настроения. Да-да... Тебя удовлетворила собственная жизнь в данный момент, и в связи с этим влетела в кровь добавочная порция эндорфинов и – оk – накатило состояние умиротворения. Так что постарайтесь понять: «счастье» – это слово. И только.