Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 10, 2002

Александр Кушнер

Сквозь ночь…

Кушнер Александр Семенович родился в 1936 году. Поэт, эссеист, лауреат отечественных и зарубежных литературных премий. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Санкт-Петербурге.

Посчастливилось плыть по Оке, ОкеНа речном пароходе сквозь ночь, сквозь ночь,И, представь себе, пели по всей рекеСоловьи, как в любимых стихах точь-в-точь.Я не знал, что такое возможно, — мнеПредставлялся фантазией до тех пор,Поэтическим вымыслом, не вполнеАдекватным реальности, птичий хор.До тех пор, но, наверное, с той поры,Испытав потрясенье, поверил я,Что иные, нездешние, есть миры,Что иные, загробные, есть края.И, сказать ли, еще из густых кустовИвняка, окаймлявших речной песок,Долетали до слуха обрывки слов,Женский смех, приглушенный мужской басок.То есть голос мужской был, как мрак, басист,И таинственней был женский смех, чем днем,И, по здешнему счастью специалист,Лучше ангелов я разбирался в нем.А какой это был, я не помню, год,И кого я в разлуке хотел забыть?Назывался ли как-нибудь пароход,«Композитором Скрябиным», может быть?И на палубе, верно, была скамья,И попутчики были — не помню их,Только путь этот странный от соловьяК соловью и сверканье зарниц ночных!

Уходя, уходи, — это векуБыло сказано, как человеку:Слишком сумрачен был и тяжел.В нишу. В справочник. В библиотеку.Потоптался чуть-чуть — и ушел.Мы расстались спокойно и сухо.Так, как будто ни слуха ни духаОт него нам не надо: зачем?Ожила прошлогодняя мухаИ летает, довольная всем.Девятнадцатый был благосклоннымК кабинетным мечтам полусоннымИ менял, как перчатки, мечты.Восемнадцатый был просвещенным,Верил в разум хотя бы, а ты?Посмотри на себя, на плохого,Коммуниста, фашиста сплошного,В лучшем случае — авангардист.Разве мама любила такого?Прошлогодний, коричневый лист.Все же мне его жаль, с его шагомТвердокаменным, светом и мраком.Разве я в нем не жил, не любил?Разве он не явился под знакомОгнедышащих версий и сил?С Шостаковичем и ПастернакомИ припухлостью братских могил…

Я пришел с портфелем и сел в фойе,На банкетке пристроился — и молчок:Сладко к струнной прислушиваться струе,Из-под двери текущей, как сквознячок.Но служительница недовольна мной,Подлетела ко мне, как осенний лист:Почему я уселся здесь, как больной,На коленях портфель, вдруг я террорист?Пригрозила охранником сгоряча,Пригляделась: при галстуке я, в очках.Уж не нужно ли вызвать сюда врача?Страх и строгость светились в ее зрачках.Мир особенно грустен на склоне дня:Отмирает обида, сникает честь.Ах, напрасно боится она меня,Я как раз бы оставил в нем все как есть.Раньше так я не думал: «…и вечный бой!»Но бездельники знают и старики,Что все лучшее в мире само собойПроисходит стараниям вопреки.Даже горе оставил бы, даже злоПод расчисленным блеском ночных светил.И к чему бы вмешательство привело?Музыканта уж точно бы с толку сбил.

Не спрашивай с Бога: Его в этом мире нет.Небесное царство, небесный, нездешний свет!Лишь отблески этого света даны земле.Поэтому мир и лежит в основном во зле.Поэтому зря окропляют святой водойСтволы орудийные, детский гвардейский строй,В приветствии дружно, по-птичьи раскрывший рты.Большие сомненья по части святой воды.Большие сомненья по поводу правых делИ левых, лишь те, что нацелены за пределЗемной, а таких очень мало, имеют смысл.В бинокль разглядеть так случается дальний мыс.Облизанный солнцем, укутанный в пену сплошь.А все остальное — безумие или ложь,И ты в полумраке, и я в темноте живу.Лишь луч что-то значит, скользнувший по рукаву.

Английским студентам урокиДавал я за круглым столом, —То бурные были наскокиНа русской поэзии том.Подбитый мундирною ватойИль в узкий затянутый фрак,Что Анненский одутловатый,Что им молодой Пастернак?Как что? А шоссе на рассвете?А траурные фонари?А мелкие четки и сети,Что требуют лезть в словари?Все можно понять! ПрислонитьсяК зеленой ограде густой.Я грбозу разыгрывал в лицахИ пахнул сырой резедой.И чуть ли не лаял собакой,По ельнику бьющей хвостом,Чтоб истинно хвоей и влагойСтал русской поэзии том.

…………………………………

Английский старик через сорокЛет, пусть пятьдесят — шестьдесят,Сквозь ужас предсмертный и морокНаправив бессмысленный взгляд,Не жизни, — прошепчет по-русски, —А жаль ему, — скажет, — огня,И в дымке, по-лондонски тусклой,Быть может, увидит меня.

Сергею Коробову.

Какая разница: Сусанино,Или Ковшово, иль Межно —Все полустерто, затуманено,Слепым снежком заметено,Загробной жизнью прикарманено,Уж так у нас заведено.

И я, зимой в машине едучи,Не узнаю знакомых мест.И все светильники и светочи,По этой местности проездВ стихах рисуя, все до мелочиНам описали, каждый жест.

Свою тоску и удивлениеИ недоверье к ямщику.Такие бедные селения,Что в самый раз оптовикуСкупить их все — и привидениеВ одежде рабской и снегу.

Не перестроить ни угрозами,Ни пореформенным трудом,Ни продналогом и колхозами,Ни совещаньями потомСтрану под снежными заносамиС лежащим замертво кустом.

И «новый русский» в белокаменномДворце за цокольной стенойТомится, как перед экзаменом,Перед равниной ледяной.А хорошо на Крите пламенномИль на Карибах, под луной…

И я-то еду в свою Вырицу,Глотая жалкие слова,Не для того, чтоб в поле вырваться,А по причине воровства:Забрали супницу и мыльницу,Насос и вывезли дрова.

Зато нигде, в машине сидючи,Так не прильнуть к небытию.Шофер, — скажу, — скорее выключиДурную музыку свою.Ах, где еще от жизни вылеченЯ буду так, в каком краю?

Подъезжая к городу, видишь складыИ железные ржавые бочки, грудыКирпича, видишь старые эстакады,Никуда не ведущие, и причудыДикой архитектуры, которой радыМизантропы, наверное, и зануды.

Жизнененавистники, как бы с краюПрилепившиеся к суете и встречам.В этих сумерках как я их понимаю!Подъезжая к городу, видишь свечиТополей и над ними — воронью стаю,И под ними — вагон, соблазниться нечем:

Отвратительный, пульмановский, ненужный,Проржавевший, как если бы в нем пытали, —И кровавый подтек на стене наружнойПроступил; видишь внутренности, деталиМеханизмов разобранных, рядом — душныйМрак депо с тепловозом в нем, как в пенале.

Царство выбитых стекол, железной стружки,Допотопного чудища — паровоза,Трансформаторы без проводов, катушкиИз-под кабеля, брошенные колеса,Словно где-то шныряет гигантский Плюшкин,Жертва нервного Гоголя и психоза.

И становится совестно, как за мыслиПлощадные и грязное подсознанье,Коллективные ужасы общей жизниИ нечистые простыни и дыханье,К той же свалке Обводный канал причисли,Угловые, жилые, слепые зданья.

Не придет к нам Мессия, не беспокойся,Не надейся! Посланцы другой планеты,Прилетев, натолкнутся на эти свойстваИ вполне матерьяльные их приметыИ, подальше запрятав свое геройство,Уберутся, смертельной тоской задеты.

И не надо! Путь катятся! Дай мне руку,Улыбнись. Я не жалуюсь, не жалею,Что я жил, что несется Земля по кругуСреди звезд, я в себя приходить умею,Хочешь, вспомню стихи я про грязь и мукуИ про то, что, быть может, стоит за нею?

Кто вам сказал, что стихи я люблю? Не люблю.А начитавшись плохих, вообще ненавижу.Лучше стоять над обрывом, махать кораблю,Скрыться от дождика вместе со статуей в нишу.

Как он шумел и завесой блестящей какойДаль занавешивал, ямки в песке вырывая!Яркий, лишенный тщеславия, вне стиховойДлинной строки — бескорыстная радость живая.

Эй, тереби некрасивый листочек ольхи,Прыгай по бревен неряшливо сваленной груде.Я, признаюсь, насмотрелся на тех, кто стихиПишет; по-моему, лучше нормальные люди.

Можно из ста в девяноста сказать девятиСлучаях: лучше бы вы ничего не писали,Лучше бы просто прогулки любили, дожди,Солнце на веслах и парные кольца в спортзале.

Считай, что я живу в Константинополе,Куда бежать с семьею КарамзинХотел, когда б цензуру вдруг ухлопалиВ стране родных мерзавцев и осин.

Мы так ее пинали, ненавидели,Была позором нашим и стыдом,Но вот смели — и что же мы увидели?Хлев, балаган, сортир, публичный дом.

Топорный критик с космами патлатыми,Сосущий кровь поэзии упырьС безумными, как у гиены, взглядамиСует под нос свой желтый нашатырь.

И нету лжи, которую б не приняли,И клеветы, которую б на щитНе вознесли. Скажи, что тебе в имениМоем? Оно тоскует и болит.

Куда вы мчитесь, Николай Михайлович,Детей с женой в карету посадив?На юг, тайком, без слуг, в Одессу, за полночь —И на корабль! — взбешен, чадолюбив.

Гуляют турки, и, как изваяние,Клубясь, стоит густой шашлычный дым…Там, под Айя-Софией, нам свиданиеНазначил он — и я увижусь с ним.

Вот сирень. Как цвела при Советской власти,Так цветет и сегодня, ничуть не хуже.Но и я не делю свою жизнь на части,Прохожу вдоль кустов, отражаясь в луже.

И когда меня спрашивают: пишу лиПо-другому и лучше ли, чем когда-то,Не встаю на котурны, ни на ходули.И сирень так же розова, лиловата.

Борис Екимов