Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 8, 2002

Михаил Поздняев

Не остыв от плача

Поздняев Михаил Константинович родился в 1953 году в Москве. Поэт, эссеист. Автор книги стихотворений «Белый тополь» (1984) и многочисленных публикаций в периодике. Живет в Москве.

Умирает Пушкин, шофер такси,человек бездетный и холостой.Неказист собой, неширок в кости,удирает в Ясную граф Толстой.Улетает в Штаты на ПМЖгосподин Хрущев, член ВКП(б).Царь Давид, как заяц, бежит по меже,панихиду поет самому себе.Неужели вот это и есть итог?Треск петард, шампанское из горлá,и с размаху оземь «Корнет», «Исток»,все дворы в осколках, как зеркала.Что в них утром будет отражено:Божий лик? упившиеся козлы?Все равно: сегодня — разрешеновсё-всё-всё, разрублены все узлы.Я перед глазами, как пациенту врача глазного, машу рукой:в полдень выступал один президент,в полночь выступает совсем другой.Истекает время, Троянский конь,фаршем человеческим, скрытым в нем.Зажигай скорей бенгальский огоньи давай не чокаясь помянем.Всё-всё-всё закончено, все-все-всес Винни-Пухом, храбрым своим вождем,в чистом поле скрылись, в густом овсе,только мы с тобою чего-то ждем,будто завтра сможем переигратьпартию ф-но и по новой спеть;может быть… откуда нам точно знать…Но как в самый первый раз — не успеть.Все равно — по клавишам: блям-блям-блям,и во всю головушку: ай-люли…Ты не плачь, любимая, по нулямсчет в игре, которую мы вели.Время, не имеющее цены,в три нуля, три дырочки утекло.За окном шампанское пьют пацаны.Под ногами звонко хрустит стекло.

Нерасторжимо дольнее с горним:оба единым кормятся корнем,алчут на пару, в обнимку не спят;сердце разбито — и трещина этатянется в стороны мрака и света,плоть расщепляя с макушки до пят.

Горизонтальную линию прощевывести, чем вертикальную; рощимного трудней рисовать, чем луга;соотношение духа и праха —тяжкий топор и дубовая плаха,каждый другому царь и слуга.

Жизнь — это не киносъемка, но постриг:над головою блистание острыхножниц и свечки преломленной чад,архиерей приподнялся из кресла;и воспаленные мысли и чреслачасто-пречасто, как весла, стучат.

Дым до небес восстает над дровами.В патерике есть рассказ об Иване:бес ему лоно изгрыз, и тогдав келье бедняга зарылся по горло;кровь почернела, дыхание сперло,и воспылала его борода.

Чудище обло, озорно, огромно,только и ты, в той же степени ровно,мерзок, убог, и болящ, и постыл —так колотись в испытанье жестокомв Божьей деснице лягушкой под током,прежде чем Он тебя не отпустил.

Жизнь — это ночь накануне развода:суд на пороге, зато и свободаскоро вступает в права палача;и два безумца за час до разлукипереплетают ноги и руки,в ухо друг другу проклятья шепча.

Складываю стихарь, как меня учили.К солнечному сплетенью прижав звезду —тоже и крест — на спине его, жесткий воротстисну зубами — и в стороны разведудва рукава сиятельных: и лучи, икрестные муки. Да нет: натянув узду,скот подъяремный роет свою борозду,морду склоняя долу. Престольный городвидит в окне алтарном, «Camel» куря,страшное таинство складыванья стихаря.Каждый апокриф грозит обернуться сплетней.В медном кадиле курится ладан последний.Свечи задуты. Земной положа поклон,складываю подол стихаря, как складень,и за углы поднимаю его горбе —он провисает, словно весь мир в нем скраден…Как я хорош когда-то был в стихаре,как я был молод когда-то, весел и ладен!Ныне ж в моих объятиях, безотраден,жертвенным агнцем опочивает он.Поцеловав на прощание, на гробницуя положу стихарь — и увижу вдруг,со стороны первый раз на него взглянув,как он похож сейчас на мою чаровницу,как он сейчас похож на тебя, мой друг:в точности так и ты, под утро уснув,слезы не утерев, не остыв от плача,складываешься вся, руки-ноги пряча,как эмбрион (а он — как жук скарабей).Я ухожу к тебе. Ты его слабей.Складываю стихи на пути из храма,где научился стоять со свечою прямона панихиде — в серебряном, точно иней,и в золотом, как осень, любил ходитьважно по храму с трикирием на кажденье,Днесь благовернии петь, надевая синий,в красном читать Апостола; и все это —словно мне было дадено от рожденья,чтобы однажды тень отделить от света,чтобы к тебе склониться — и разбудить.

Немота прерывается комбинацией из двух пальцев,означающей и викторию, и рога,что без разницы, потому что образ врага —место общее для «Тангейзера» и «Паяцев».Жест набыченный, предназначенный ослепить,забодать козла, что увел со двора молодку,утопает во рту, до упора уходит в глотку —и тогда сквозь рвоту ты начинаешь петь.Третий час пополуночи, дом по имени Дом,соловей в кусте бузины, имеющем сходствос переметом рыбацким, — и ты, избывая скотство,наущаешься пенью сквозь зубы, с закрытым ртом.Не рыча аки лев, не трубя по образу тура,но как тот соловей в тенетах, с ним в унисон,ты на глас шестый заливаешься: «Дура, дура…» —сорок раз подряд, как «Кирие элейсон».В простыню увит, повернут лицом к обоям —«Дура, дура, дура…» — в пятом часу утраты поешь псалом, адресованный им обоим,но тебя одного могущий поднять с одра.И, восставши дыбом в седьмом часу, как к обедне,на крыльце, что на клиросе, но обращенный в ад,раздираешь гортань свою воплем: во всем виноватлишь один соловей в осиянном росою бредне.Это он испытует пение немотою,это он, это он — когда я, на коленях стоя,на заре обнимая раковину, блюю:«Дура, дура…» — упрямо свищет: «Люблю! Люблю!»

Ирина Поволоцкая

После меня свет в доме стоит. Из записок «Прихожане». Между тем. Конспекты

Поволоцкая Ирина Игоревна — москвичка, окончила режиссерский факультет ВГИКа, сняла несколько художественных фильмов. Лауреат премии имени Аполлона Григорьева. Постоянный автор «Нового мира».

Я сама видела, — говорила на церковных ступеньках и как бы никому прихожанка в белой косынке, держа за руку девочку-подростка, так же повязанную, — этот нарочно лез на солдатиков. Что им надо, демократам? И так есть нечего!

Впалые щеки горели румянцем, а подглазья были темны, но и у дочки румянец пятнами и такие же подглазья: верно, обе переболели накинувшимся на город, три раза возвращающимся с лихорадкою и ознобом вирусом А. Был четверг перед Вербным, в зимнем воздухе жалко дрожала весна и пахло ржавчиною оттаявших сугробов, а всего в километре громоздилась драма: и сюда, в захолустную тишину сумерек, вползало напряжение со сцены — с площадей, заполненных техникой и людьми, — в кулисы, где мирно накрапывал дождь.

Все может быть сегодня, подумала другая женщина, вглядываясь в измученное лицо той, и перекрестилась с поклоном на храм, а когда выпрямилась, увидала тощего монаха, бегущего к церкви; два узла были перекинуты через плечо, а пластиковую сумку он тащил в левой руке, скоро и явно прихрамывая; посохом самодельным, зажатым в правой, себе помогал.

— Сестра! — крикнул он. — Тебя мне Бог послал.

Надеясь, что это женщине с девочкой, отступила, но он остановился перед ней, жарко отдыхиваясь и буравя птичьими глазами.

— Едва успел, сестра, — сообщил весело, — а то завтра к Причастию, а ночевать негде. Хотел в Даниловом остановиться, да туда теперь не доберешься, в метро толпы, слышь, стреляют, а в Лавру к отцу Науму далеко. Так что придется тебе, сестра, потрудиться. Я же знаю, у тебя свободная постеля есть. Отгадал? А теперь — к образам, вместе и припадем.

— Я уже отстояла, — отказалась, — а вы в храме спросите, при церкви где-нибудь и устроят.