Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 1 2010)

Чтение в непогоду

Кублановский Юрий Михайлович родился в 1947 году в Рыбинске. Окончил искусствоведческое отделение истфака МГУ. Поэт, критик, публицист. Живет в Переделкине.

Восьмиречье

1

В сумеречной Оливии,

жадной до винограду,

кто-то у Тита Ливия

как-то попал в засаду.

И под звездой неяркою,

как огонёк спиртовки,

Луций там шёл и палкою

маков сбивал головки.

2

Так завсегда в истории

с древних времен – до наших:

лечатся кровью хвори и

пайкой остывшей каши.

Кто не со знаменосцами

ходит, тому в охотку

схваченную морозцами

пробовать черноплодку.

3

Было у многознающих

некогда место сходок:

много тогда ветшающих

там береглось находок

для старика влюблённого

иль сухаря слависта –

в сумраке захламлённого

логова букиниста.

4

Нынче иные улицы

и племена иные,

вижу, на них тусуются

дикие, сетевые.

Клерками стали хлопчики,

жертвы чужой поклёвки,

а у девиц над копчиком

прямо татуировки.

5

Долго же я, не мудрствуя,

видимо, прожил мигом!

Стал только в годы смутные

трезв, наклоняясь к книгам.

Слёзные только пазухи

что-то поизносились.

В тёмно-зелёном воздухе

кроны вдруг взбеленились,

6

но и смирились сразу же.

Здесь, в Епифани, в Луге

Третьего Рима, кажется,

есть где-то арки, дуги.

Ведь не за то ли ратуют

и молодые руки

и возле губ покатое

ночью плечо подруги?

7

В сумерки позднелетние

вовсе не для прогулки,

Отче, впусти в последние

здешние переулки!

Маму, быть может, выручу,

бедную атеистку,

если подам привычную

за упокой записку.

8

В сумерки рудниковые

выходец из глубинки,

я не люблю пудовые

свечи – родней тростинки.

На Арарате, выше ли

в залежах свежих снега

вдруг задышали – слышали? –

рёбра того ковчега.

Обнова

Когда, чуть гордясь обновой

и собираясь в путь,

повязываешь медово-

бледный платок на грудь,

вижу уже, какою

птичкою отчих мест

сумеречной порою

сядешь ко мне на крест.

Чтение в непогоду

                                                Г. Кружкову

В пору дождя упорного

сядем в кружок у свечки.

Тайнопись в виде дёрганых

холмсовских человечков

выглядела бы глупою

выходкою нахала,

но под рабочей лупою

сыщика-маргинала

вывела на виновника:

из-за кого у дому

стали кусты терновника

принадлежать другому

с ягодами чернильными,

можно сказать, фамильными.

В траурных шляпах с сетками

дамы идут, не слышат,

как плавниками-ветками

снулые клёны дышат

на безымянном кладбище,

то бишь овечьем пастбище…

13.1Х.2009

*     *

 *

В рост крапива возле развалин храма

обжигала локти, цеплял репей.

А когда подрос, вразумляла мама,

провожая сына в Москву: “Не пей”.

Твердо помнит живность свои зимовья,

только не такой человек как я,

не однажды тропы и изголовья

поменявший, волны, любовь, края,

наконец, совок и его предзонник.

Посему заложник своей судьбы

в оскуденьи послевоенных хроник

различаю звук духовой трубы.

Ведь тогда не колокол наших предков

провожал, собравшихся за порог,

словно данников воронья на ветках...

В изначально сумеречный денёк

потускнел и кажется каждый атом

не оригиналом, а дубликатом.

*     *

 *

По-мышиному

                                беспробудная

шуршала за полночь непогода.

А теперь позёмка ложится скудная

на ржавую персть и пятна йода.

Где одинокие, где во множестве

яблоки в терниях голых веток

твёрдо свидетельствуют о мужестве

долгой осени напоследок.

Мы раньше времени слёзы вытерли,

как вдруг камлавшая у огарка

занемогла в одночасье в Питере

его сирена, вернее, парка.

С ней перекличку свою затеивал

при чайках около океана

я год назад

                и тогда ж просеивал

крупу миров в пелене тумана.

Спасаться ею она приучена,

как лучшим снадобьем из аптечки.

Её нездешняя речь озвучена

теченьем Невки и Черной Речки.

Сомнамбулически в ту же сторону

иду то быстро, то оступаясь

и золотому кресту и ворону

на нём

                с надеждою поклоняясь.

4.1Х.2009

Тайный язык птиц

sub I /sub

Саша, парень лет двадцати пяти, худой, нескладный, на открытой галерее второго этажа сидит и слушает птиц. Астрахань, весна. Галерея старая, вокруг внутреннего двора старого дома. Часть ее когда-то была застеклена, облезлые рамы и сейчас на месте, но квадратики стекол уцелели лишь в двух-трех фрагментах орнамента. Красные шелудивые крыши, истоптанный, вдоль и поперек завешанный бельем двор, дерево акации. Там, внутри листвы, две горлицы — вьюрр! вьюрр!

Порыв ветра на галерее. Книга, как крыльями, встрепетнулась страницами.

Страницы прижимает ладонь. Под ладонью скрывается изображение птицы. Старинный «Атлас птиц».

Так же под порывом ветра «вспархивает» белье на веревке.

Голоса во дворе.

Скрипы дверей.

Тявканье собачки.

Вообще, ощущение населенности двора звуками, жизнью, людьми… Характерные интонации дикторов и музыка радио, звон дешевой посуды, какие-то разговоры и ссоры различимы в хаосе населяющих двор звуков. Два или три кошачьих силуэта, как статуэтки, темнеют в разных местах галереи.

Окно в скорлупках облупившейся краски.

— Штору прикрой (женский голос).

Линялая занавеска задвигается.

— А чего это он там? (Мужской.)

— Да так, сидит. Погоди... Да что...

Женский смех. Мужское урчание, похожее на воркование голубя. Потом — шорох, возня. Тишина.

На галерее — старый стол. Цветы в граненом графине, как на картине Петрова-Водкина.

Ритмический скрип железной кровати.

Два голоса, внятных, несмотря на открытость, продуваемость всего двора звуками, стонут и рычат от финального наслаждения.

Чуть стемнело.

Молодой крепкий мужчина, Федька, выходит через одну из многочи­сленных дверей, опрокидывает ведро, которое с грохотом катится вниз, — «Черт!» — хватается за ручку дешевой детской коляски и, потерев ушибленную ногу, спускается, толкает дверь общего нужника.

— Погодь! Погодь! — кряхтит старушечий голос.

Интерьер бедной комнаты. Постель еще разобрана, но девушка уже оделась. Это Валя.