Майкл Муркок - Лондон, любовь моя

Майкл Муркок

Лондон, любовь моя

Посвящается Брайану Элфорду, где бы он сейчас ни находился, и памяти моего друга Пита Тейлора

Благодарю Клер Пик за разрешение процитировать стихотворение Мервина Пика.

Стихотворение Уэлдрейка (1897) опубликовано с разрешения владельца авторских прав.

Куплеты народных песен взяты из сборника Чарльза Хиндли «Уличные курьезы» (1873) в репринтном издании Джона Формена (1966), а также из сборника «Английские баллады» (1905) под редакцией Эдмонстоуна Дункана.

Песня «Мэри-плутовка и джентльмен Джо» взята из книги М. К. О'Крука «Лондонский распутник, или Арлекин в городе» (1798).

Особенно благодарен моей жене Линде Стилл за подбор материала и редактуру.

Лондон, 1941

Архитектура вперемешку с больюОкаменевшим профилем стены,Рядами окон между кирпичами,Провалом глаз, глазницами без векПытается в себя вобрать пространство,Которое не в силах удержать.

Оно и так заполнено до краяТяжелым дымом, искрами огня,Осколками разбитых острых стекол.

На выщербленном каменном лицеГримаса трещин выражает ужас.От тишины закладывает слух.

И там, где плющ цепляется к стене,Младенцем вжавшись в каменную грудь,С которой грубо сбита штукатурка,Лишь приглядевшись, можно угадатьОрнамент белых выгоревших лилий. 

Разрушен город, где благодаряЛюбви я появился. Где меняДругие силы вычеркнут из жизни. 

Огонь дрожит, дым кольцами плывет,И только стены странно неподвижныИ башнями уходят в высоту,Соединив архитектуру с болью.[1]

Часть первая

Вступление в город

Трудно представить, сколько смертоносного груза было сброшено на такую гигантскую цель, как Лондон, с 24 августа 1940 года, когда начались бомбежки. Теперь город выглядит зловеще, лежит в развалинах. В районе Гилъд-холла несколько улиц стерты с лица земли. Жители Лондона научились жить под угрозой постоянной опасности, и то, во что невозможно было поверить, воспринимается теперь нами в качестве привычного условия существования. Думаю, способность снижать невероятное до уровня повседневности является исключительно английским даром.

Пациенты

«Мифы, выдержав испытание временем и не утратив свою актуальность, вносят в жизнь большинства людей определенный смысл. У каждого великого города есть свои особые мифы. Для лондонцев, с недавних пор, стала важна история нашей стойкости, история Блица».

Отложив в сторону видавшую виды чернильную ручку, Дэвид Маммери приклеивает вырезанную из газеты фотографию Темпля рядом со статьей, которую он сейчас пишет. Наверняка она вновь придется по душе масонам и обеспечит ему доступ в их братство, после чего все тайны Лондона наконец откроются перед ним. Маммери смачивает губы голубой фланелькой. Последнее время у него часто пересыхает во рту.

Маммери называет себя городским антропологом, психически не здоров и увлекается тем, что сочиняет летопись легендарного Лондона. Оттирая присохший клей с пальцев, он бросает взгляд на часы. Их корпус красного дерева с латунными накладками не выделяется на стене среди множества главным образом патриотических картинок, и, подняв крышку письменного стола девятнадцатого века, он кладет тетрадь рядом со старой слуховой трубкой, в которой хранит карандаши. Вставая, он напевает песенку, она кажется ему почти колыбельной. Блейк действует на него успокаивающе.

Где верный меч, копье и щит,Где стрелы молний для меня?

Комнатка походит на музей, заполненный листами афиш с эфемерными новостями поздневикторианской эпохи, посудой с эдвардианскими виньетками, стопками журналов двадцатых годов, плакатами Фестиваля Британии, с массой вещей военного времени, с игрушечными королевскими гвардейцами, грузовичками и свинцовыми аэропланчиками, беспорядочно наползающими друг на друга разнородными слоями, в которых не в силах разобраться и сам владелец. Впрочем, Маммери может пояснить, что все это является для него сводом данных, источником вдохновения.

В центре этого своеобразного коллажа находится вставленная в рамку газетная фотография «Фау-2» над Лондоном. Фотография служит Маммери его личным тетепtо тоri. Он считает, что именно эта ракета чуть не убила его, когда он был ребенком. Он смотрит поверх составленных на подоконнике стопок книг и картонок настольных игр на сгущающийся за окном туман. Почти невидимое, низкое декабрьское солнце тускло отражается в холодном шифере крыш. Согрев руки у разожженного им за чугунной каминной решеткой огня, он открывает дверцы старого платяного шкафа и начинает методично одеваться, закутываясь поплотнее. В последнюю очередь он нахлобучивает на голову черную меховую шапку, из-под которой теперь еле-еле виднеются его необычайно яркие глаза, затем выходит на крыльцо, сбегает вниз по ступенькам и, покинув свой дом на углу Майда-Вейл и Килбурн, идет, как всегда по средам, на автобусную остановку. На улице прохладно, и его уже начинает знобить.

Будто подгоняемая восточным ветром, «Фау-2» легко перелетает через Канал в районе Брайтона, трассируя над городом так низко, что люди, увидев ее, разбегаются в стороны. Желтое пламя сопла сияет в разорванных тучах. Через несколько минут она будет над Кройдоном, а еще через минуту — над Южным Лондоном. Запас горючего иссякнет, и ракета упадет туда, где Дэвид Маммери, пяти лет от роду, играет оловянными солдатиками. Это чудо техники, созданное учеными гениями и злодеями, подневольными инженерами и бесчисленными рабами, сорока семи футов длины, нагруженное двумя тысячами фунтов взрывчатки, вот-вот внесет в мою жизнь чудо.

Дэвид Маммери сочиняет мемуары. Некоторые из них уже записаны, другие — еще не обдуманы. Третьи, как он сам признает, — вымышлены.

Маленький, закутанный с ног до головы, Маммери торопливо бежит к остановке по темным безлистным пустырям и поздравляет себя с тем, что, как обычно, на несколько минут опередил толпу, которая совсем скоро должна хлынуть вверх по Хай-стрит, где уже ревет автомобильный поток из пригородов. Оказываясь третьим в очереди, он испытывает знакомое чувство удовлетворения. Подходит красный автобус и, подрагивая, всасывает в себя пассажиров. Усевшись внизу в третьем ряду, за кабиной водителя, Маммери протирает на запотевшем стекле аккуратное круглое пятнышко и с удовольствием смотрит наружу на серое здание Паддинггонского вокзала.

Городские улицы представляются Маммери пересохшими руслами, ждущими, чтобы вода хлынула в них из подземных источников. Он наблюдает за своими лондонцами. За этими допотопными жителями. Лондонцы поднимаются со станций метрополитена (из своих окопов и нор) и семенят по тротуарам к сотням автобусов, ожидающих их, чтобы развезти в тысячу разных мест. Туман рассеялся. Теперь холодное солнце освещает это извержение душ. По оживленным улицам — по аллеям и переулкам — плывут потоки людей. На таком расстоянии они кажутся Маммери даже симпатичными. Ему хочется снять шерстяные перчатки и, порывшись в пальто и кофте, достать блокнот, чтобы записать, как солнечный свет играет на выщербленной брусчатке, на мокром асфальте, на кирпичной кладке стены, но он не поднимает рук с колен. Ему не до городских пейзажей: он должен посвятить себя масонам. Отправив свою последнюю рукопись («Пять знаменитых призраков Уайтхолла») издателю еще в прошлый понедельник, он теперь свободен от каких бы то ни было срочных дел и испытывает почти болезненное желание снова оказаться рядом со своими скучающими старушками. Когда автобус проезжает изогнутый металлический железнодорожный мост и уходит под белую эстакаду, Маммери думает о сотнях людей, обреченных или сидеть за рулем, или превращаться в пассажиров, — о человеческом дыхании, о копоти и выхлопных газах, смягчающих резкость утреннего воздуха.

Маммери кажется, что население Лондона обратилось в музыку, вот сколь поэтично его настроение. Жители города создают затейливую, сложную геометрию, географию, уходящую за сферу физики, в ее метафизическую изнанку. Здесь уместны музыкальные термины или абстрактные формулы: ничто иное не способно прояснить соотношения между дорогами, рельсами, водными и подземными путями, сточными трубами, тоннелями, мостами, виадуками, электрическими сетями, между любыми возможными видами пересечения. Маммери напевает сочиненную им мелодию, а они все идут и идут, его лондонцы, кто напевая, кто посвистывая, а кто тараторя, и каждый добавляет что-то свое в общую гармонию, вносит свой мотив в эту волшебную, спонтанно родившуюся музыку, которая наполняет реальный мир. О, как они сегодня чудесны!