Светлана Викарий - Вот моя деревня

Светлана Викарий

Вот моя деревня

Два Вовушки и Надежда

Не от беды, а обстоятельства так сложились, купила Надя этот дом за линией железной дороги, по которой пару раз в день, тяжело выбивая ритм, словно отдуваясь, пробегал груженый локомотив. Когда-то здесь была действующая станция, и полноценно зеленый в двенадцать вагонов поезд останавливался на пять минут у крохотного перрона, чтобы забрать пассажиров на Ригу. Поезд этот в народе прозвали Летучкой. Возвращались они на следующий день груженые прибалтийским скарбом и самыми лучшими рыбными консервами.

Но те времена канули в лету, хотя в селе продолжали жить обходчики, обслуживающие тридцать км железной дороги. В поселке стало скучно и малоинтересно. Магазины, почта, администрация, по привычке называемая сельсоветом. Посреди — Дом культуры в советском стиле, — огромный и серый, словно бегемот, погрузившийся в летаргический сон. Отопление некогда шумного помещения отключили. Но начальство оставили. Директор его — Валентина, сама деревенская, певунья и в прошлом голубоглазая красавица с фарфоровым лицом, а ныне примерная бабушка, продолжала проводить по субботам шумные молодежные дискотеки и собирать застолья на Новый год и в День пожилого человека. Потом уборщица наводила порядок, костеря всех — и молодых и старых. Молодежь оставляла после себя кучи пластика и бумаги. Пожилые, по привычке, пользовались только стеклом. В Доме культуры работала еще библиотекарь Людмила, на четверть ставки. Единственная блондинка на всю деревню. И та крашеная. Она-то и продала родительский дом Наде. Впрочем, денег у Нади не хватило. Остался долг, который обещал оплатить немецкий зять.

Дом, стоящий на 12 сотках давно не ухоженной земли, был кирпичный, просторный, чтобы вместить ее саму, брата Вовушку и двадцатидвухлетнего сына Вовку, ради которого она и приехала в эту европейскую глушь, оставив родной городок — малую столицу сибирских шахтеров. Вовка был третьим и единственным сыном Нади. Две дочери давно определились. Наташа с мужем уже двадцать лет жила в Германии, а младшая Марина в родном Анжеро-Судженске. В эти гнилые и гиблые, как стала говорить потом Надя места, сманил Вовку друг. С ним он служил в армии. Вовка кинулся в это приключение не столько от избытка молодых сил, сколько от великой веры в крепкую мужскую дружбу. А друг вскоре кинул его, разрушив иллюзии, и оставив мыкаться на чужбине одного. Вот тогда лихо ему стало, без работы, крыши над головой, с долгами. И как она могла не приехать сюда спасать сыночку? Приехала, прихватив с собой старшего брата Вовушку. За мужика. Очень уж Вовушка просился.

Но денег на городскую квартиру не хватило. Нашли этот дом в поселке, в 30 километрах. Первые месяцы Надя плакала по ночам, вспоминая свой теплый проданный в один день дом, город, где прошла почти вся ее жизнь, вобщем-то хорошая, если не считать, что муж оставил ее вдовой.

Полных 60 лет не помешали Наде стать первой невестой поселка. Статная, любящая принарядиться, подкраситься, она обратила на себя все взоры закодированных и пьющих мужиков, увидевших в ней благополучную женщину, за которую неплохо бы спрятаться. Большинство безработных женихов еще не дожили до пенсии и очень нуждались в женской опеке.

Первая зима застала Надю врасплох. Пока она приспособилась топить печку и котелок сырыми дровами, — дома-то угольком топила, по стенам пошла гниль, ветер просто выдувал через старые рамы теплый воздух. Котелковое отопление — будь оно неладно, ненасытная утроба. А тепла не дает. Видно, погано строили эти рядки одинаковых домиков армянские шабашники.

Сын тоже не радовал. Связался в городе с девкой не первой свежести. А вскоре заявил, что они с этой шмарой, брат не называл ее иначе, сняли квартиру.

— Он ведь молодой. — Все же оправдывал его Вовушка. — Гормоны. Будь они неладны, по мозгам бьют. По себе знаю.

— Если за сучками будет бегать, навек останется молодым. Как ты. — Укорила брата Надя.

Вовушка, старший брат остался бобылем. А от чего? От куража своего.

С детства разухабистый, дерзкий, с иссиня-черным цыганским глазом. Даром, что росточку небольшого. А бабы по нему с ума сходили. В молодости он играл на саксофоне в городском парке. А Надя занималась в ДК шахтеров пением. Народным. У нее до сей поры остался сильный красивый голос, далеко слышный. И песен она знала много.

В 33 года Вовушка пальцев на руках лишился, отморозил по пьянке. Догулялся. А потом еще лучше. Как с ума сошел… Издевался над матерью-отцом. А те беззащитные, старые. Если б не Надя, угробил бы стариков, свел раньше времени в могилу. Вот Надя и сдала его в милицию. За хулиганство сходил в тюрьму. Впрочем, на сестру не обиделся. А когда вернулся, Надя уже похоронила родителей.

В тюрьме Вовушка научился вязать. Вернувшись в Анжерку, стал первым вязальщиком — носки, варежки, шапки, свитера, скатерти, покрывала — его фантазия не знала предела. Женщины в очередь стояли за модной шапочкой. Деньгами почти не брал. Подношения в виде качественного самоката только принимал. Надю одевал, как королевишну. Вовке, племяннику, свитера вязал такие, что друзья стаскивали, не торгуясь, за любые деньги. Потом он вещи распускал, вязал новые по модным журналам.

С раннего детства Надя и Вовушка были привязаны друг к другу, наверное, вот этими цветными нитками. Имелись у них и другие братья, но они были вроде, как двоюродные — сердечно кровью не дорожили. Матери на смертном ложе не пришлось просить Надю не забывать непутевого, прощенного материнским сердцем сына. Она и без того знала, что кровь, крепче железа скрепила их жизни. Насовсем он пришел к сестре уже после смерти ее мужа, когда в страстях своих приостыл. Стал больше рыбалкой увлекаться.

И здесь, в этой прусской земле, не щедрой и некрасивой, отрадой для него стало сизое, заросшее сплошь озерцо за деревней. Купаться в нем было нельзя, но рыба водилась. На рыбалку с ним ходили два кота — зеленоглазый Барсик — похожий на серого комышового котенка и Митька — черно-белый красавец, словно нарочно обутый в белые чулочки.

Когда Вовка привез в поселок свою деваху, Надя задохнулась от печали. Ушла к брату в комнату, поостыть.

— Она сидячая, вот те, крест. — Сказал Вовушка. — Я таких видал, перевидал. Шмара.

Наде впору было завыть.

— Может, потешится, да оставит ее в покое. — Понадеялась Надя.

— Такие паразитки ни за что мужика в покое не оставят. Да Вовку! Красавца такого!

Оставалось надеяться на светлое будущее. А тут еще соседка, двухметровая кобыла, с мордой коняги, которая красовалась на одном из домов соседнего поселка Привольное, вперя свои цепкие прозрачные без мысли глаза, покачала головой.

— А лучше ничего не мог достать?! Лучше б Жанку трахал, раз невмоготу. Чем такое! Я бы своего Руслана за такую ****ь убила.

Жанка Осинкина и ее сестра Райка, да и не они одни, находились в шаговой доступности для любого желающего мужика. Рожать начали рано, регулярно, и к двадцати годам у них во дворе бегал выводок общим числом в шестерых сопливых и голожопых ребятишек.

Халимындра

Вот уж соседи достались Наде! И фамилия дурацкая — Халимоны. Что он, что она. Приземистый, кривоногий Халимон с юности был озабочен. Даже на трезвую голову, в ожидании подвоза горячего калиновского хлеба, он рассказывал сказки о своих сексуальных приключениях. Монолог его начинал со слов: «Я говорю…». По его словам не было в поселке женщины, которую он не осчастливил. Врал он вдохновенно.

— И Кумариху?

— Я говорю, она в постели даже неплохая была. Бойкая.

— Это еще когда продавщицей работала? — уточняли в очереди, поскольку Кумариха давно спилась и предавалась разврату теперь с кем угодно. Даже с Вакой.

— А то. Я говорю, это для вас она была недоступная. А меня еще как жаловала. Всегда коньячок выставит, закуску…

— А мужик ее?.. В курсах был?

— Не в курсах! А в трусах. А я без трусов. Я говорю, ей это больше нравилось.

При появлении благоверной, спина которой по ширине не отличалась от его, Халимон замолкал. И срочно переводил разговор на свою козу — заразу. Молока она давала почти как корова, но по неизвестной народу причине Халимон уже два года продавал свою распрекрасную животину.

В молодости Халимон носил длинные волосы. Не просто длинные, а длиннющие, до пояса. Хвост связывал черной конторской резинкой. Гордился очень. Он где-то вычитал, что именно в волосах какого-то древнего грека спрятана была его сила. Отпустив волосы, Халимон понадеялся, что волосы сохранят его мужскую силу. Но однажды, слетав на Летучке в Ригу, он вернулся обрезанным. В Риге на вокзале его обокрали, денег на билет не было. И тут на несчастье или счастье свое он увидел объявление, мол, покупаем волосы. Дорого. Халимон едва не плакал, когда парикмахерша срезала его черные патлы. На прощанье рижская Далила сказала: