Мишель Турнье - Элеазар, или Источник и куст

Мишель Турнье

Элеазар, или Источник и куст

1

Мальчик-пастух глядел на океан: с запада сушу заволакивало мягкое серебристое марево. Он знал, что день будет пасмурным и что никто не потревожит его одиночества. Страха он не испытывал, но чувствовал, что погружается в бездну глухой тоски. Прошло много времени, он даже не знал, сколько именно. Потом вдали зазвонил колокол деревни Асенри; его чистый печальный голос то и дело перебивали злые порывы морского бриза.

Элеазар знал, как родной язык, простодушную сбивчивую речь колоколов. То, что он слышал сейчас, не было ни "ангелюсом",[1] ни праздничным перезвоном. Звонили к заупокойной службе. Он не боялся смерти. Одни только взрослые, прочно укоренившиеся в живой земле, страшатся быть вырванными из нее внезапной, несправедливой кончиной. Дети же и старики плывут по волнам житейского моря без якоря и покидают его без страданий.

Но кто же это умер в Асенри? Чуть позже Элеазар увидел вдали Сэма Пелгрейва; тот ехал стоя в своей вечной повозке. Как Элеазар и предвидел, она была запряжена парой вороных. Всего у Сэма было четыре упряжных лошади, за которыми, ввиду их немалой доходности, он тщательно ухаживал. Пара белых лошадей и пара вороных. Первые запрягались для свадеб, вторые для похорон. Повозка же с дощатыми бортами была одна, на все случаи жизни. Хозяин украшал ее то серым флером, куда возлагались венки, то белой кисеей, которую ветер сплетал с фатою невесты.

Ночная тьма накрыла берег так же внезапно, как встает новый день. Морской туман то там, то сям поблескивал звездами, вспыхивал смутными отражениями волн. Пора было возвращаться домой. Элеазар свистнул собакам, которые только и ждали сигнала, чтобы собрать стадо. До фермы Хезлетта, где служил мальчик, был час ходьбы. Он направился к овце, возле которой терся, еще пошатываясь, новорожденный ягненок. Этому до овчарни на своих ножках не добраться. Элеазар поднял его на руки и прижал к груди. Тотчас же на него уютно пахнуло нежным теплом детеныша и густым запахом овечьего выпота. Много позже, когда он станет размышлять об источниках своего религиозного призвания, ему явственно вспомнятся те мерцающие ночи, когда он приносил домой на руках ягненка, слишком слабенького, чтобы дойти самому.

Элеазар вовсе не собирался работать пастухом; с детства он мечтал о другом ремесле. В деревне жил старик-краснодеревщик; мальчик целыми днями просиживал у него в мастерской и привязался, как к родному. Ему нравился лесной запах кругляков, сохнувших на стропилах под крышей. Он быстро научился различать древесные породы; одни были привычными — ива, ольха, — эти росли здесь же, в болотистых ложбинах и по берегам речушек; другие, благородные, как, например, дуб и орех, крайне редко встречались в Ирландии; и, наконец, несколько экзотических деревьев привезли на родину моряки, желавшие по возвращении домой отпраздновать женитьбу на кровати из палисандра, красного дерева или сикоморы.

Элеазару страстно хотелось поступить в ученики к старому Чарлтону, с которым он ладил как нельзя лучше, но, к великой печали мальчика, краснодеревщик внезапно умер. Последний раз наведавшись в его мастерскую, Элеазар с болью в сердце унес оттуда единственное свое наследство — еловую стружку. Для него это была не просто памятная вещь. Обычай требовал, чтобы подростки, желавшие наняться в ученики, прохаживались по большой ярмарке в Гальвее, прикрепив к картузу символ выбранного ремесла: для пастухов — клочок овечьей шерсти, для земледельцев — колосок, для столяров — стружка, для кузнецов — кончик рессоры.

Элеазар все утро проторчал в густой ярмарочной толпе, но никто так и не заинтересовался стружкой, свисавшей с картуза ему на ухо, точно светлая кудрявая прядь. Наконец он пошел отыскивать отца; тот выпивал в пабе с фермером из соседней деревни, которому требовался пастух. Мальчик не смог сдержать слезы, когда отец ударил по рукам с незнакомцем, посвятив сына нелюбимому ремеслу. Три дня спустя его отправили на ферму Хезлетта пасти овец.

— Ничего не поделаешь, сынок, это судьба! — сказала Элеазару мать, собирая его жидкий узелок. — Человек должен покорно принимать свою судьбу.

Однако, Элеазару понадобились долгие годы, чтобы понять правоту матери, ибо труды и дни пастухов никоим образом не походят на труды и дни пастырей душ человеческих. Его брат, работавший батраком в поле, не упускал случая обозвать мальчика бездельником: тоже мне труд — с утра до вечера торчать столбом посреди стада! Похоже, ему не терпелось продолжить библейскую традицию, которая восстановила оседлого земледельца Каина против пастуха — кочевника Авеля и запретила смешивать в одной и той же ткани лен — растительное волокно — и шерсть, волокно животного происхождения.

А ведь это было весьма тяжким испытанием — стеречь овец весь день напролет, и в грозу, и под градом, и под осенними ураганными ветрами, или бегать по всей округе, собирая испуганно разбежавшееся стадо. Элеазару пришлось, невзирая на отвращение, научиться холостить баранов и выжигать каленым железом за ухом у шестимесячных ягнят стилизованное "X", клеймо Хезлетта. Но главной его заботой был окот, возвещавший конец зимы столь же непреложно, как и лиловые звездочки примул на ландах. Теперь он умело помогал маткам разрешиться, скинуть послед. Он знал, что когда рождаются близнецы, нужно пожертвовать каким-нибудь из них, ибо ни одна овца не в силах выкормить сразу двоих ягнят. Но, главное, он смастерил себе из бараньей шкуры мешок на спину, чтобы таскать в нем, вслед за стадом, слишком слабеньких ягнят, и ничто не доставляло ему большей радости и гордости, чем жадный поцелуй в затылок мягких ягнячьих губок, нетерпеливо ищущих материнские сосцы.

Однажды вечером, едва начав собирать стадо, он сразу понял, что пропал молодой баран. В стаде было около сотни голов, но Элеазару даже не требовалось их пересчитывать. Нехватка одного — единственного животного мгновенно бросалась в глаза опытному пастуху, точно свежий шрам на знакомом лице. Он кинулся на поиски барана в искрошенные ветрами расщелины прибрежных скал. Нужно было спешить, — в эту пору темнело рано, и стадо без пастуха могло разбежаться по ландам. Наконец Элеазар заметил неясное белое пятно: баран взобрался на скалу, козырьком нависавшую над морем. Оказалось, что он сломал ногу и не может спуститься. Животное полагалось тут же забить. Однако Элеазар взвалил барана на спину и, выбиваясь из сил, все-таки донес его до фермы.

Владелец фермы Хезлетт всегда собирал животных с помощью собак. Не дождавшись Элеазара в положенный час, он сам отправился на поиски стада. Юный пастух тотчас заметил кнут, висящий на шее хозяина. Он опустил наземь увечного барана, выпрямился и стал ждать. Не сказав ни слова, Хезлетт сорвал кнут с шеи и принялся хлестать мальчика. Он бил его долго, кнут со свистом разрезал воздух, впиваясь в тело с головы до ног. Когда хозяин, наконец, остановился, Элеазар утратил человеческий облик. С того дня его правую щеку навеки прорезал шрам. Обычно малозаметный, он мгновенно наливался кровью, стоило Элеазару хотя бы слегка взволноваться. И все-таки это было пустяком по сравнению с незаживающей раной, навсегда оставшейся в его душе.

2

По воскресным утрам пастор читал в деревенском храме проповеди для молодежи. Некоторые слушали его бездумно, но были и такие, что вкладывали в образы священной истории с ее персонажами свое собственное понимание. Элеазару больше всего приходились по сердцу библейские эпизоды и евангельские притчи, где фигурировали пастухи и скот. Он мысленно уподоблял себя доброму пастырю, оставившему стадо в поисках одной заблудшей овцы. И вскоре ему показалось вполне естественным перейти от животных к людям, ответив религиозному призванию, к которому его в некотором роде подготовила пастушеская жизнь.

Элеазару было семнадцать лет, когда он стал пансионером галликанской семинарии Даунпатрика в Ольстере; деньги за него внесла маленькая протестантская община Гальвея. Строгий режим, который неуклонно обязаны были соблюдать воспитанники семинарии, показался ему раем после дней и ночей, проведенных со стадом в прибрежных ландах. Правда, большинство его новых товарищей из буржуазных семей часто демонстрировали свое превосходство юных горожан над "этой деревенщиной"; впрочем, они милостиво прощали его невежество, ведь он вырос в полудиких краях, населенных невежественными католиками. Над ним насмехались. Некоторые, проходя мимо, брезгливо зажимали нос: от Элеазара якобы несло бараньим жиром. Другие вслух дивились тому, что он не спускается по ступенькам со второго этажа задом: мол, в его краях люди, кроме приставных лестниц, других не видывали. И все они презрительно фыркали, глядя, с каким аппетитом он поедает вторую порцию ежедневной маисовой каши, которую городские привереды находили омерзительной.