Давид Фонкинос - Наши расставания

Давид Фонкинос

Наши расставания

Посвящается Алену

Часть первая

1

У меня такое впечатление, что смерть — это неотступно преследующий меня сторонний взгляд. Что бы я ни сделал, каждый мой поступок разбирает по косточкам некая высшая сила, и эта сила есть не что иное, как мое будущее — мой будущий труп. Это с ранней юности так. Я живу, не переставая думать о том, что когда-нибудь меня не станет. Между прочим, подобное мироощущение таит в себе немало позитивного. Например, я умею наслаждаться каждым прожитым мигом и находить что-нибудь приятное в самых дурацких ситуациях. Вот, скажем, еду я в метро, давка жуткая, духота, а я знай повторяю про себя: «Везет же мне, я живой». Точно так же и в любви. Я гляжу со стороны на себя влюбленного и прислушиваюсь к биению собственного сердца, чтобы ни в коем случае ничего не упустить. Просыпаясь рядом с женщиной, я подолгу всматриваюсь в ее ушко и мысленно щелкаю фотоаппаратом, чтобы запечатлеть ее, столь блистательно непохожую на других. Я ведь знаю, что настанет день, когда я буду лежать без движения лицом к лицу со смертью. И что мне тогда останется, кроме воспоминаний о былых удовольствиях?

2

На земле живет три миллиарда женщин. Следовательно, я имею полное право задаться вопросом: почему именно Алиса? Особенно в те дни, когда мы ссоримся. Почему из всех китаянок и русских я выбрал ее? Почему она вошла в мою жизнь и теперь вот дразнит меня и доводит до отчаяния? Наверняка, твержу я себе, есть какая-нибудь австралийка, с которой я был бы счастлив. Ну должны же, в самом деле, существовать нежные и любящие австралийки (идеальный вариант — австралийка, родившаяся в Швейцарии). Хотя, с другой стороны, хлопот не оберешься: полсуток в самолете, чтобы смотаться на свидание с любимой. Ужас. Самолеты я ненавижу. Худо-бедно смирился бы с ними, если бы в небе проложили рельсы. Так что я прихожу к выводу, что в общем и целом счастлив.

— Алиса! А ведь мне могла подвернуться девица гораздо хуже тебя.

— Фриц,[1] ты мне надоел. Ты мне в самом деле надоел.

— Ну тогда спокойной ночи.

Хорошо помню этот наш разговор. Помню также, что я лежал рядом с Алисой. В тишине ночи мы казались такими счастливыми. Нам было чуть за двадцать. Я пытался заниматься спортом, чтобы иметь красивый торс, и попутно одолевал полное собрание сочинений Шопенгауэра, чтобы получить точное представление о горечи. По пристрастному мнению некоторых, этот коктейль придавал мне известную элегантность. Возможно даже, я мог бы ступить на героический путь. Единственным препятствием, мешающим развитию героического потенциала, была для меня бессонница. Никто не способен спасать человечество без ежедневного восьмичасового сна. Все герои высыпаются, даже если спать им приходится вполглаза. Герои властвуют над ночью, а я пересчитываю всех баранов мира — они прыгают через меня и никогда не падают мне на голову. Хоть бы один прыгнул неудачно. Потому что даст тебе по башке такой вот шерстяной бурдюк — отрубишься как миленький. Но с годами я смирился. Поднимаюсь среди ночи и сажусь читать. Порой по нескольку часов так сижу. Слова часто дают мне приют до зари, а иногда буквы сливаются, переплетаясь со снами на самой грани дремоты.

Алиса всегда одевалась очень быстро. Я постоянно умолял ее не торопиться и дать мне возможность налюбоваться на ее трусики.

— Я опаздываю! — кричала она в ответ.

Следовало бы запретить женщинам кричать. Особенно по утрам, когда ты еще борешься с собой, надеясь досмотреть эротический сон. Я даже подумывал заводить будильник на более ранний час. Мне не жалко было украсть у себя несколько минут сна и посвятить их созерцанию попы своей невесты. Она бросала меня в постели одного, и я радовался, если находил там пару волосков — доказательство ее мимолетного пребывания. Как-то раз я сделал ей замечание насчет того, что она оставляет за собой следы. И что она мне ответила?

— Дрянная же из меня выйдет изменница!

Почему-то именно такие ответы заставляют мое сердце биться в ускоренном ритме. Если рассуждать в рамках любовной логики, то каждый из нас для другого — Альберт Эйнштейн. Алиса делала и другие заявления, которые я находил восхитительными, хотя все остальные мужчины сочли бы их не представляющими интереса:

«Я продрогла, но все равно буду спать голая».

«Может, как-нибудь сходим в кино».

«У тебя в холодильнике всегда должен быть швейцарский сыр».

«Это напоминает мне один мой сон, только я его не помню».

«Все-таки надо по воскресеньям ходить к мессе».

«Зря я это сделала. Ты меня еще любишь?»

«Вуди Аллен и несмешные фильмы тоже снимает».

И так далее. Если вам от этих фразочек ни жарко и ни холодно, то это потому, что вы не влюблены в Алису.

Она уходила, и я тоже одевался. Закрывая за собой дверь, она подавала мне знак, что можно открывать день. Я тогда был студентом, настолько не уверенным в выборе призвания, что посещал лекции по таким далеким друг от друга предметам, как искусствоведение и молекулярная физика. Мне хотелось познакомиться со всеми Робертами, сколько их ни есть: Музилем, Шуманом, Брессоном или Циммерманом. Родственникам я объяснял, что мои блуждания только выглядят беспорядочными, на самом же деле это утонченная профессиональная стратегия. А в чем она заключается, они узнают в свое время. Это был один из моих жизненных принципов: всегда успокаивать окружающих, внушая им, что все мои поступки разумны. Но разве я виноват, что меня интересовало абсолютно все? Зачем обязательно выбирать что-то одно? Жизнь представлялась мне набором ограничений. Надо хранить верность, надо голосовать за левых, надо обедать в 13.00. А мне хотелось завести любовницу, которая голосует за правых, и водить ее обедать в три часа дня.

Наверное, именно это и привлекало меня в Алисе. Стоило мне ее увидеть, как я почуял, что наш роман выйдет за общепринятые рамки. Хотя нет, не так. Это не первое мое ощущение. Вначале было… Нет, не слово. Вначале был жест. Как в «Бессмертии» Милана Кундеры, где героиня рождается из жеста. Алиса запросто могла бы очутиться в романе великого чешского писателя, но предпочла очутиться в моей жизни. Это произошло в субботу, на некой вечеринке. Самые что ни на есть обыкновенные обстоятельства, но как раз они-то чаще всего и дают шанс на встречу с необыкновенным. Мы оказались там случайно, и ее и меня привели друзья друзей, и благодаря этой чудесной цепочке дружбы смогли обрести любовь. Я имею в виду настоящую любовь, ту самую, из-за которой попадаешь в разряд шутов гороховых.

Было три часа ночи, может, чуть больше. Я точно помню все подробности нашей встречи, но вот насчет времени, признаюсь, не так уверен. Просто наступает такое время, когда времени больше нет. Мы толкались на кухне, искали чего бы выпить. В таких компаниях всегда находится остряк, который управляет всеобщим весельем, иногда ему для этого достаточно всего лишь говорить чуть громче остальных. Никуда на этом свете не денешься от иерархических игр. Вокруг него собралась небольшая хихикающая группа, укреплявшая его уверенность в собственном неподражаемом остроумии. Таким образом, мы с Алисой познакомились в этом хихикающем кругу. Мы стояли, глядя друг на друга. Смешки проносились у нас над головами, искажаемые винными парами. Со всех сторон слышалось «хи-хи-хи» и «ха-ха-ха». Лицо Алисы, когда она сделала этот удивительный жест, оказалось совсем близко от моего. Она медленно подняла руку и легонько погладила себя по носу, а потом по левому уху Очень быстро, чуть ли не воровато. Как будто что-то украла со своего лица. Мне трудно в точности описать, что она проделала пальцами, но два ее легких ласкающих движения слились в жест невероятной выразительности. Лишь после этого я заметил, что она смотрит на меня. Даже вроде бы смущенно. И тут она улыбнулась. Совсем другой улыбкой, не имевшей ничего общего с хихоньками-хахоньками остальных. Улыбкой, предназначенной мне одному. И, поскольку я немедленно вернул ей улыбку, мы с ней образовали собственный кружок, состоявший из нас двоих. Наш улыбчивый кружок явился автономным подразделением общего гогочущего круга, от которого мы незаметно откололись.

Но вот остряк выдохся, и зрители разбрелись кто куда. После такого хохота они вроде бы даже загрустили. Мы наконец остались одни.

— Мне очень понравилось, как ты только что сделала, — сказал я.

— Что я сделала? — спросила она слегка разочаровавшим меня хрипловатым, очевидно от вина и сигарет, голосом.

— Потрогала себе нос и ухо, очень быстро. Ты так коснулась их, как будто подавала кому-то тайный знак.

— Ты что, пьяный?

— Ни в одном глазу. Заметить твой жест можно было только на трезвую голову.