Елена Чарник - Двадцать четыре месяца

Елена Чарник

Двадцать четыре месяца

.

Как тихий, равномерный плеск весел…

Открывая глаза по утрам, он первым делом смотрел в окно на тополь, белоствольный серебристый тополь, в общем-то редкое для обсаженного платанами города дерево. Это была проверка. Так он узнавал, в каком мире проснулся сегодня: в мире, где есть Бог, или в мире, где Его нет. В мире, где Он был, живой тополь радостно хлопотал листьями, потягивался светлым телом ствола, помахивал ветками, разминаясь после сна. В мире же, Им оставленном, беспорядочно дергалось, бессмысленно шевелилось, как водоросль, движимая водой, мертвое дерево.

Он поднял глаза: тополь был жив.

Он вышел на улицу в южное утро, преодолев всем южанам знакомый, усиливающийся к полудню контраст между пещерной сыростью подъезда и прогретым воздухом улицы. Город был приморский, но, к счастью, не пляжный, а портовый, и, чтобы попасть на пляж, нужно было ехать автобусом на окраину. Поэтому в центре города, где он жил, не прогуливались летом девушки в купальниках и парео. Это было к счастью, потому что иначе в те дни, когда тополь бывал мертв, ему приходилось бы наблюдать еще и мертвых, механически передвигающихся, голых женщин. Так место, где он родился и вырос, щадило его воображение.

На работу он не должен был приходить слишком рано, и в тот момент, когда он проходил мимо пристани, дневная деятельность горожан по добыче летнего заработка уже начиналась. Владельцы катеров уже зазывали кататься по бухтам вылезающих из автобусов экскурсантов, приехавших посетить места боевой славы русского флота, пехоты и ее артиллерии.

Когда-то и он подумывал о том, чтобы накопить денег на катер. Через покупку катера, как ему казалось, лежал его путь к богатству и благополучию. Но, глядя сейчас на то, с какой настойчивостью, чуть не хватая экскурсоводов за руки, работают зазывалы, он думал, что вряд ли они зарабатывают много, и даже вряд ли вообще зарабатывают.

***

Он работал фотографом в открывшемся всего два года назад салоне. Летом фотографом он только числился. Мало кто из отдыхающих решал вдруг сняться для паспорта или водительских прав в их приморском городе, а местные летом были так заняты, что свои проблемы с документами решали в другое время года. Художественные же фото за все время работы ему приходилось делать всего пару раз. Летом он проявлял и печатал снимки для тех, кому не терпится узнать, что получилось, не дожидаясь приезда домой, продавал коробочки с пленкой.

Пластиковая по дизайну дверь фотосалона, выходя наружу, оставалась все же частью не наружного пространства улицы, а внутреннего пластикового пространства помещения. Он открыл ее своим ключом, вошел внутрь и только сейчас вспомнил, что даже не взглянул на море сквозь колоннаду пристани. Он легко мог представить его сегодняшний пестрый блеск и небольшое волнение, но это было не то: сегодня утром он моря не видел, забыл о нем, и это было не к добру – обычно вскоре после того, как он забывал взглянуть на море, умирал тополь.

Он не любил пластиковую внутренность салона в солнечную погоду. В дождь салон выглядел изнутри вполне сносно, был в чем-то приятным легковесным укрытием, где можно было бы назначить встречу девушке в промокших от дождя у щиколоток джинсах. Но при солнце вся поддельность пластика была налицо. Иногда ему казалось, что все “искусственное” придумано для плохой погоды: дома (в хорошую можно жить и под открытым небом), автомобили (в хорошую можно передвигаться пешком), мосты (в хорошую можно и вплавь), хотя прекрасно знал, что думать так – идиотизм, поскольку полно всяких “искусственных” вещей, пользоваться которыми предпочтительнее в хорошую погоду: самолеты, корабли…

***

Весь этот рабочий день, в течение которого он был занят в основном продажей пленки и напечатал пару срочных заказов с плещущимися у берега на пестрых кругах детьми и девушками в купальниках на фоне морского заката, втянувшими щеки и развернувшимися одним бедром вперед, чтобы выглядеть, как модели, он ждал чего-то, что, как он чувствовал, сегодня может случиться. На самом деле его “предчувствие” ничего особенного не означало, он часто так “ждал” и “предчувствовал”. Он и сам сознавал, что своим чувствам уделяет слишком много внимания, что это зря и не по возрасту, но в его еще с детства ведущейся борьбе между чувствами и его желанием выглядеть мужчиной неизменно, к его сильному сожалению, побеждали чувства, выводя во главу строя чувство неловкости, которое он постоянно и испытывал.

В этот день, как и можно было предположить, ничего не случилось.

***

В перерыв (у него были вполне законные перерывы, провинциальное, теперь почти незнакомое “сфере обслуживания” больших городов понятие) он съездил на пляж. Искупавшись, он лежал на песке и подслушивал пляжный разговор. Говорившие стояли рядом с ним. Мужчина лет пятидесяти, держа руки на плотных, как у бородачей на ассирийских рельефах, ляжках и подставив живот солнцу, блистал интеллектом перед девушкой, стоявшей возле него в той же позе и увлеченной больше своим загаром, чем его речевыми пируэтами. Впрочем, и мужчину больше интересовала девушка, чем собственные слова. Мужчина говорил: “Удивительно, например, что главным в европейской истории мореплавателем и открывателем земель стал человек по имени Христофор, названный именем святого покровителя мореплавателей. А маршала Жукова звали Георгий. Такие примеры должны означать, что культура – замкнутая система, что она сама воспроизводит себя, и нам из нее не выбраться при всем желании…”

Он начал злиться сразу, с первого услышанного сейчас слова. Он ревновал не к девушке и ревновал не к мысли, которая показалась ему пошлой, тем более что он тоже читал иногда книжки и мог добавить сюда кое-что по поводу беспокойного святого Колумбана и ветхозаветного голубя с возвещающей землю веткой в клюве. Он ревновал ко всем мыслям вообще. Ему было досадно, что этот человек, видимо, считает мысли основным продуктом своей жизнедеятельности, что его работа состоит в производстве мыслей, и он ее выполняет, когда с удовольствием, а когда – и без. Это называется “интеллектуальным трудом”, может быть даже – “творческой работой”. Он ревновал потому, что этому стареющему ассирийцу, пытающемуся сейчас увлечь девушку, удалось сделать это своей работой и своей привычкой.

Он не мог понять, как он сам не догадался сделать это в свое время. Как теперь оказался на окраине любых мыслей, как он стал наблюдателем, ничтожнейшим из наблюдателей – бесцельным.

***

Он всегда чувствовал себя каким-то отдельным существом, не человеком, а только учеником людей. У него не было внутреннего знания того, как он, будучи человеком, должен вести себя, чего хотеть для себя, чего от других. Он жил, подсматривая в чужие жизни, как в тетрадь соседа по парте, и перенимал людские повадки, большей частью не слишком успешно. У него не было никаких болезней, физических недостатков, приводящих обычно к такому ощущению, не было и, как ему казалось, каких-либо особенностей биографии, но ощущение непреодолимой изолированности от мира людей и привычка присматриваться к людям и подражать им были и не проходили с возрастом. При этом фанатичным читателем Кафки он не стал, потому что подобные представления о себе дают ощущение себя как другого существа в любой компании, даже себе подобных. Люди не могут объединяться по этому признаку, поскольку люди с таким признаком вообще не могут объединяться. Какими бы чудовищами они себя ни чувствовали, с другими монстрами им все равно не по пути. Поэтому он так ценил ситуации, которые хотя бы на время объединяли его с человечеством: в школе он любил убегать с уроков вместе со всем классом, если того требовало справедливое возмездие за несправедливость педагога. Уже взрослым мог горячо отстаивать чьи-то права, какие-то “общечеловеческие ценности”, вроде необходимости семьи или уважения к старшим, но быстро остывал и с чувством, что всему этому он не наследник, а самозванец, отходил в сторону.

Ему казалась суетой любая человеческая деятельность, и с тем большим почтением он относился к этой суете. Он уважал не суету, а увлеченность ею. За людей очень переживал и жалел их. Ему казалось, что из их суеты ничего не выходит и что они просто не знают, как и за что взяться, но, когда брался он сам, получалось еще хуже, чем у других.

Женитьба и рождение дочери на какое-то время включили его в общую жизнь. Через дочь, которая, несомненно, была человеком, особенно по основному человеческому признаку – силе желаний и требований, он как бы породнился с людьми как ее отец. Состоя с ней в родстве, он стал родственником людям. Но потом случился развод, и общение с дочерью свелось к воскресным прогулкам. Получалось, что на связь с людьми с регулярностью добросовестного разведчика он выходил по воскресеньям.