Дмитрий Березин - Бремя тела

Антон Тарасов, Дмитрий Березин

Бремя тела

I

В душной комнатушке на рабочей окраине у окна сидела женщина. Она сидела ровно, выпрямив спину, почти не двигаясь, вслушиваясь в каждый звук, доносившийся с улицы, где вдали, за рядами прижавшихся друг к другу домов, торчали огромные заводские трубы. Она вздрагивала, когда слышала даже пустяковый шорох на лестнице за дверью и из коридора. Лаяли собаки, в соседней комнате за дверью о чем-то разговаривали, и был слышен детский смех. Где-то внизу, в квартире инженера играл патефон: пластинок у соседей было не так много, она уже успела выучить наизусть все песни, те, что они любили заводить.

Рядом на окне в потемневшем надтреснутом керамическом горшке стояла герань. Изредка женщина тянула руку и искала ею листья, чтобы прикоснуться к ним и слегка погладить. Листья покачивались на сквозняке.

— Маша, это ты? — неожиданно спросила она, продолжая сидеть неподвижно. — Не молчи, прошу тебя. Как там Ларочка?

Маша стояла позади, в коридоре, сжимала в руках обернутый полотенцем небольшой металлический чайник, из носика которого струился пар, и чашку.

— Ларочка гуляет во дворе, — ответила Маша. — Я тебе из кухни принесла, попей чаю. Жарко. Ты не простудись у окна, может быть, прикрыть его?

Маша волновалась за сестру, наверное, больше, чем за ее дочку Лару.

— Нет, нет, Маша, мне так хорошо. Свежий воздух, да и Ларочку…

Она, конечно, хотела сказать о том, что так ей лучше видно, как во дворе беззаботно играет дочь, носится вместе с другими детьми.

Но вот уже год как она не видела ничего. Врачи говорили, что это временно и быстро пройдет. «Это нервное, голубушка, обстановка и климат совсем не способствуют покою, — утверждал один врач, — вам бы целебного южного воздуха вдохнуть. В другое время это можно было бы исполнить, но, увы, не сейчас. Но, это все пройдет, надобно лишь подождать, набраться терпения».

Терпения у нее было хоть отбавляй. Тем более что вполне отдавала себе отчет в том, что, вероятно, зрение никогда не вернется к ней. Ей было тяжело ходить, подчас трудно дышать, потому, только сидя у распахнутого во двор окна, она могла дышать полной грудью и не чувствовать головокружения.

— Я видела его, Маша, и, слава богу, что теперь не вижу, — бросила она как-то раз сестре, — ты не представляешь, что я чувствовала, когда видела его. Он был со мной повсюду, не отпускал меня, не давал проходу ни на минуту! Сначала это было пару раз в неделю, затем все чаще и чаще, каждый день, каждый час, каждую минуту. Везде, где бы я ни была. Нет, он так просто меня не отпустит, но так я его не вижу, не дрожу при каждом его появлении. Не дрожу! Но он здесь, Маша, он сейчас здесь и смеется над нами. Но я больше его видеть не хочу! Будь он проклят!

Слезы потекли из ее глаз, она принялась нащупывать платок, чтобы промокнуть их. Маша сидела рядом и чувствовала, как дрожать начинала и она. Маша оглядывалась по сторонам, стараясь понять, кто из соседей мог пристально следить за сестрой, но так никого и не приметила рядом. В коммунальной квартире было тихо: квартира оживала лишь вечером, когда на заводе давали гудок, да по утрам, когда все собирались на работу.

Она чувствовала, как солнце освещает ее лицо. В первую половину дня до полудня солнце лишь робко выглядывало из-за козырька крыши, и в комнате стоял полумрак. Она не видела его, она его представляла в памяти и ощущала по тому, каким прохладным и неподвижным был воздух. После полудня комната оказывалась залита солнцем. Даже листья герани становились тепловатыми, нежными. Ей нравилось прикасаться к ним и подставлять солнечному свету лицо. Когда солнце пекло особенно неумолимо, ей казалось, что она даже немного различает сквозь тьму слепоты его свет.

— Маша, прошу тебя, открой-ка пошире окно, — напрягаясь, кричала она сестре, и та почти бегом направлялась из кухни к ней.

Ей нравилось слушать дождь. Она представляла, как крупные капли ударяются о стекло и стекают вниз, как они бьются о подоконник. Шум дождя позволял ей отогнать от себя раздумья о том, что она больше не может видеть. Во время дождя она без помощи сестры наощупь оттягивала шпингалет и распахивала окно. Дышалось так легко, что, не присев обратно на стул, она непременно потеряла бы сознание.

Она больше не видела его. И не увидит никогда, что он рядом, что он смеется над ней, что он указывает ей, что надо делать, а что нет. Слепота — это слишком высокая цена, спору нет. Но она могла это себе позволить, зная, что рядом есть сестра, муж, родственники, соседи, которые не дадут пропасть ей и ее дочке Ларе.

— Мамочка, мамочка! — понадобилось меньше года, чтобы Лара полюбила забираться к маме на колени и тоже смотреть в окно. — Мамочка, пойдем гулять! Мамочка, хочешь, я покажу тебе, что я нарисовала?

Она проводила дрожащей рукой по рисунку — шершавому листу, улыбалась, стараясь не напугать дочку своим недугом.

— Очень красивый рисунок, Ларочка, очень, особенно эти цветы.

— Мамочка, ты же не видишь, как ты увидела, что здесь цветы? — по-детски удивлялась Лара. — Наверное, ты умеешь подглядывать. Да, мамочка?

— Кто тебе сказал, Ларочка, что я ничего не вижу?

— Тетя Маша.

— Я все вижу, любимая, все вижу, — вздыхала она. — Для того, чтобы видеть, не нужно смотреть. Когда-нибудь ты поймешь это. Многие смотрят, но ничего не видят, хотя смотрят почти в упор. А есть такие люди, которые видят, хотя видеть не могут.

Она тяжело вздохнула, привстала, не переставая улыбаться. Лара держала ее за руку и тянула на кухню, где с утра до вечера хлопотала сестра, жившая с семьей в другой комнате, где пахло сыростью, и все было завешано сушившимся бельем. Квартира была поделена фанерной перегородкой, за которой жили посторонние люди.

— Здравствуй, родная.

Она научилась различать тяжелые шаги мужа и его прерывистое усталое дыхание. Он приходил домой ровно через двадцать минут после заводского гудка, возвещавшего о том, что рабочий день окончен. Она радовалась его приходу — у нее было все, к чему она стремилась, о чем мечтала в юности. И это все она самым тщательным образом берегла.

Изредка она выходила на улицу. Она опиралась на руку мужа и старалась не оступиться. Ей было тяжело спускаться по лестнице, она задыхалась. Еще тяжелее было подниматься обратно. Но это было можно стерпеть, взять себя в руки, передохнуть и, попросив мужа и дочь не торопиться, осторожно отсчитывать ступеньки — ровно пятьдесят, а вместе с порогом и крыльцом пятьдесят две. Это было лучше, чем чувствовать на себе его взгляд, не быть способной спрятаться, убежать от него. В любой момент оглянуться по сторонам и с ужасом обнаружить его. И даже если не обнаружить, то все равно понимать, что он где-то рядом.

Вечером она, двигаясь наощупь, укладывала Лару спать на маленькой кроватке, спрятанной за трюмо. Она читала ей сказки, и даже когда ослепла, продолжала это делать по памяти. Только теперь за ней никто не наблюдал, не насмехался, не пытался подсказать, не путал строчки букв на страницах. С ним было покончено. Она отказалась видеть его. Ему не место в ее жизни.

II

Единственное, что помнила Ксения о бабе Ларе, это запах ее любимых духов «Красная Москва» и посиделки на кухне маленькой квартирки. Баба Лара часто заводила разговор о вещах, казавшихся Ксении совершенно неприемлемыми для обсуждения даже с глазу на глаз. Баба Лара рассказывала и пересказывала семейные предания и услышанные из чьих-то уст истории, переплетала их воедино, охала и ахала от того, что из этого получалось.

— Твоя прабабка была сильной женщиной, о, сильной, поверь мне на слово, Ксюша. Часть ее силы и мне передалась, но времена были не те, чтобы этой силой воспользоваться, совсем не те. Мать твоя отродясь сил в себе не находила, видать, ее поколению не передалось. А у тебя есть, поверь старухе, — баба Лара откинулась на стуле и принялась теребить и без того потрепанный край клеенки. — Да вижу я, все я вижу, что силушка эта в тебе есть, да ты сама пока этого не видишь, не понимаешь и не хочешь понимать.

— Ну, хорошо, баба Лара, как ты говоришь, есть у меня какая-то там сила. И что? Как мне ей пользоваться и на что она мне? — Ксении все эти разговоры о силах, заговорах не нравились, но она прощала их бабушке, списывая все на ее преклонный уже возраст. — Если бы эта сила помогла экзамены сдать или бесплатно на концерт, в кино пойти, я еще понимаю. А так, по жизни, типа есть и все?

Есть стопроцентные скептики, не принимающие на веру абсолютно ничего, старающиеся все так или иначе вызывающее сомнение взвесить своим разумом и сделать собственные выводы, никак не пересекающиеся с чужими. В Ксении этого скептицизма было, конечно, не сто процентов, но процентов сорок точно. Ксения водила ложкой по кромке чашки и разглядывала чаинки, плававшие на дне.