Данила Давыдов - Опыты бессердечия

Данила Давыдов

ОПЫТЫ БЕССЕРДЕЧИЯ

УЧИТЕЛЬ

Во дворе школы учитель прощается с учениками. Он объясняет им, что едет далеко-далеко. Куда, спрашивают ученики. Далеко-далеко. Я наблюдаю эту сцену, стоя чуть в стороне. Внезапно школьный сторож трогает меня за плечо, я оборачиваюсь. Что вы здесь делаете, говорит сторож, школа закрывается. Я хочу сказать учителю несколько слов перед тем, как он навсегда уедет отсюда. Что вы, говорит сторож, учитель уже не здесь. Я смотрю туда, где только что видел учителя, окруженного детьми; там никого нет. Он едет на поезде, говорит сторож, железная дорога пролегает через тайгу, в которой пожар. Но учитель спасется? – спрашиваю я сторожа. Это мы узнаем минут через двадцать, отвечает тот. Я смотрю на школьные стены – недавно, клянусь, они казались белыми и новыми, а теперь пожелтели, потрескались, кое-где осыпалась штукатурка. Он спасен, говорит сторож, но машинист погиб.

21.11.97

МИМО ЦИРКА

Испытывая страсть к объекту, не допускающему испытывание страсти. Потому на троллейбусе мимо цирка, а мог бы пешком, перпендикулярно первому гуманитарному, если новый, а если старый – на Самотечную. И если пространство наконец свернется, любовь моя станет безграничной воистину.

01.11.96

ВЫДРА

Сова прокричит среди ночи, и это будет условный сигнал. Вероника Матвеевна болеет, на кухне свистит чайник. Ася снимает чайник с огня, разливает кипяток по стаканам. Вероника Матвеевна пьет кипяток без заварки, запивая им три, а возможно и четыре прямоугольные тоненькие коричневые пастилки, только что съеденные. Эти действия поддерживают существование Вероники Матвеевны. Ася пьет чай без сахара и молчит. Она хотела бы сидеть лицом к окну, чтобы увидеть огни, когда появятся огни, чтобы увидеть все, что угодно, кроме огней, когда появится все, что угодно, кроме огней. Но лицом к окну сидит Вероника Матвеевна, она считает оскорбительным усаживать так кого бы то ни было за исключением себя. Вероника Матвеевна кашляет. Ася молча указывает на часы. Ее запястье украшено знаком выдры. «Всё же поздно, – говорит, наконец, Вероника Матвеевна, – пора бы им и возвратиться.» «Мосты разведены. Дойдут ли?» – осмеливается открыть рот Ася. «Дойдут,» – Вероника Матвеевна сурово смотрит на Асю. Губы Вероники Матвеевны не дрожат. Ее запястье украшено знаком выдры.

1998

ТРИ КИТА

С детства, в первом классе, на второй день учебы, на третьем уроке, нас собрали в коридоре, потому что, сказала Ольга Михайловна, нет свободного помещения, сказала она и села к пианино, которое стояло в углу, я любил музыку, хотя и не знал, что это такое. Ольга Михайловна сказала: есть три кита, на них держится вся музыка, может, кто-то и представил себе этих китов, на чьих спинах музыка, а они далеко, глубоко, я нет, я привык к абстрактным понятиям, а Коля, может, и представил, говорит: во какие киты, и демонстрирует, но Ольга Михайловна на нас шикнула. Это, говорит, песня, танец и марш, вот такие вот киты, запомните, и тут мы все, конечно, запомнили. Потом она как заиграет, а потом говорит: вот первый кит, я думаю: какие остальные два, а тут и второй выплыл, Коля даже удивился, но тут вошел директор. Потом нам как-то объяснили, что он не директор, а хуже, и его дела стали явными, но тогда мы не знали, мы не знали даже третьего кита, а Патрикеев сказал: вот третий кит. Директор рассердился, сказал Патрикееву, чтобы с родителями, только начал учиться, а уже, отозвал Ольгу Михайловну и говорит, а я близко сидел, пусть они ведут себя иначе, и она с ним согласилась, покраснела, но тут прозвенел звонок. А на следующей неделе Ольга Михайловна опять собрала нас в коридоре, помещения все еще не было, она, главное, шутит, Патрикеев, мол, не будешь больше, обещает, не буду. Тогда она продолжила второго кита, из него многое происходит, песня песней, но вот танец, я же думаю, где третий кит, и Коля, вижу, тоже думает. Теперь, дети, третий кит, Ольга Михайловна села к пианино и что-то заиграла, я чувствую, то самое, короче говоря, музыку. Это марш, говорит Ольга Михайловна, он так себе, но необходим, хотя наша родина борется за мир и марши скоро отменят. Я заплакал, и Коля тоже, прекратить, кричит Ольга Михайловна, вы не в детском саду, вы в школе, и мы прекратили, а когда я пришел домой, то говорю бабушке: марш, и она понимает. Потом это часто случалось по радио, а в школе нет, включаешь иногда, и попадается, Ольга Михайловна скоро куда-то делась, а вместо нее Марина Витальевна, у той уже китов не было, Пер Гюнт, говорит, и что делать. Давай тогда сами, говорит Коля, мы попробовали, но что-то хуже, я бабушке и говорю: вот так, а она маме. И мама повела меня к какому-то дяде, который посмотрел в горло и говорит, дело плохо, слышишь, говорит мама, что дядя говорит, а там была такая обезьянка на стене, ничего не выйдет, это очень умный дядя, музыкальный доктор. И повела меня домой. Не плачь, мы тебе пластинку купим, а обезьянка была на директора похожа, старинные марши называется, там есть петровских времен, знаешь, Петр был такой царь, хороший. Лучше солдатиков, говорю я сквозь плач. Пришли мы, я суп ем, за окном птички, а птички тоже могут, да, у них есть своя музыка. Включаю радио, там бяка. Ну иди, иди, делай уроки. Буквы как марширующие солдатики. Подчиняются, но не мне. Мама ушла, бабушка заснула. Иду к себе, достаю солдатиков, стройтесь, говорю. Слушаются. Вот так, говорю, надо знать, кого слушаться, я ваш полководец, сейчас расскажу вам про трех китов, кивают головами, один кит плохой, и второй плохой, а третий хороший, он похож на оружие, наше оружие, спрашивают, а то чье же, бегом к радио, включаю, вот оно, стройсь, смирно, кричу, подчиняются, ша-агом марш! И они ушли.

15.09.1997

ОКНА

Пешком возвращаясь из гостей, избрал дорогу, по которой редко ходил до того. Был немного пьян, что отразилось на выборе темы для размышления: думал о высшем. Метафизика и алкоголь связаны непосредственно: загадочная славянская душа – результат многовековой эволюции. А наркотики? О, наркотики – это отдельный разговор, наркотики продуцируют оккультизм. Собственно говоря, никто не даст гарантии, что это именно так, точнее, никто не укажет пальцем: тут, мол, причина, а тут – следствие. Споткнулся, но устоял на ногах. Час поздний, народу вокруг не видно, темно, в домах редкие окна светятся. Место малоизвестное, никого в округе не знал. Впрочем, этот вот магазин вспомнил, здесь были куплены шпроты год или два назад. Фонарь мигает, а другой вообще отказывается служить тому, для чего некогда появился. А третий в слезящихся глазах расплывается, превращаясь в электрическое подобие медузы. Холодно, снег зачем-то бросается прямо в лицо, словно цепной пес зимы. В одном из подвалов горит свет: заглянуть? Заглянул, не обращая внимания на решетку. Тусклая лампочка на шнуре, в полуметре от потолка, посреди неравноугольной комнаты; коробки неведомо с чем, одна на другой, в несколько рядов, стол, на столе – жестяная кружка и чайник, и более ничего, и никого нет и быть не должно. Да, подумал, именно здесь и именно так, а иначе нельзя. Слезы льются вовсю. Вытер рукавом, дальше пошел. Автобусная остановка, но ни автобуса, ни следов его, да и какие следы в половину третьего? Дом позади остановки почему-то знаком; вспомнил, точно такой же – в совершенно другом районе. И люди здесь должны не такие жить, иными правилами руководствоваться, иначе на жизнь зарабатывать. Окна все темны, лишь в одном свет, но занавешено. Однако встал, вглядываясь в оранжевую ткань. Кто-то сидит, на кухне, должно быть; изредка, касанием локтя, штора приводится в еле заметное движение. Потом свет гаснет и через мгновение зажигается в соседней комнате. Заметил часть головы, вернее – лишь волосы, светлые, неведомо – женские или мужские, рука потянулась к полке, что-то взяла, пропала. Всматриваясь, продрог; стало совсем невмоготу – пошел прочь или же, честность необходима, побежал, стуча зубами, и бежал до тех пор, пока не увидел себя, отраженным в какой-то опустошенной витрине. Скоро домой, здесь уже недалеко. Через дорогу – машин, разумеется, нет, только светофор, как часы, работает. Маленький парк, в котором лет в семь или восемь превращался в нашего или фашиста, чтобы победить или оказаться поверженным. Отделение милиции: горит свет, но смотреть и неинтересно, и небезопасно. Еще дорога, поменьше. Надо идти, как шел, и есть надежда быть минут через пятнадцать дома. Фабрика, производящая неведомо что: и в ней есть окна, и они горят. Там работают круглые сутки, сооружают таинственное оправдание. В окна не заглянуть, они на высоте четвертого этажа. Да и зачем, и так все известно. Возвращаясь домой, протрезвел. В окна собственной квартиры видны голые ветви деревьев, крыша депо, снег на крыше; если же посмотреть снаружи – вряд ли что-нибудь интересное можно заметить. Но никогда не было больно так и так весело. Заснул, не раздевшись.