Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2012)

За палеонтологию

Караулов Игорь Александрович родился в 1966 году в Москве. Окончил географический факультет МГУ, работает переводчиком. Автор трех поэтических книг. Живет в Москве.

              клетка

Как будто в зиндане, как будто в тюрьме

небесную книгу листаю,

себя самого изживая в уме,

из клетки себя вычитая.

Вот вычту, и некому будет читать

ни прямо, ни кверху ногами

небесную книгу формата А5,

сырой клочковатый пергамент.

              небо

Да и небо тоже — ворованное или ввезённое.

Хорошо, если хотя бы лицензионное.

Шведское небо, подсвеченное с углов.

Вон облако, как сгорбленный рыболов,

несёт за спиною сеть,

а в сети полыхает сельдь.

Нам прислали такое небо в обмен на нефть

и оставили до вечера повисеть.

              биргартен

Здесь садитесь, здесь поговорите,

первая учительница и

мой последний гибельный учитель.

Длинный стол, дубовые скамьи —

выгорожен маленький биргартен.

Малолюдно; вечно все свои.

Сложенные руки, как на парте.

Носят неполезную еду,

пенятся торжественные кварты.

Я вон там, у входа подожду.

              моряк

Когда уходит любовь к прекрасной даме,

остаётся равнина, вышколенная льдами,

широка, как грудь моряка.

Цирк с конями, медведями и мужами

и тёплое море на краешке зрачка.

Живи, моряк, в гостинице Альтависта.

Первое лезвие бреет чисто, второе чище,

третье сносит голову в корзину

на зависть аминазину, баскетболисту.

Волны бегут, царапает цепь о днище.

Люби, моряк, портовую подруженцию,

амнезию, сладостную деменцию.

Волны бьются о край моего зрачка,

рвутся, будто женские междометия,

с каждым ходом поршня — из горла, без языка.

Не покидай её. Пей любовные яды.

Проплывай в тумане проспекты и колоннады,

а увидишь землю — молчи, что она земля.

И не лезь в дурные заснеженные расклады,

на дровяные шатучие штабеля.

              волочёк

Теремочек, термо-волочёк,

вышний, нижний — всё теперь едино,

и к шесту приложенный сверчок

может петь не хуже муэдзина.

В клочковатой шубе октября

мокнет лес, а запад тих и перист,

и листва уносится на нерест

в неизвестные моря.

              частушки

Побатальонно и поротно,

помочегонно и порвотно,

печально строятся полки,

как будто струнные колки.

Свинца несчитано во стали.

Скажите всем, что мы восстали,

что от музыки полковой

бежит охрана, пал конвой.

А что за птица вроде грифа

летит, посматривая криво

на лакированную гладь,

как на ворованную кладь?

Тут город: палка, две струны

от набережной до вокзала.

Тут в камень цвета бастурмы

свой коготь хищница вонзала.

Была в восторге от гастала,

теперь же пьет имодиум.

Не то чтобы пора настала,

а просто нынче в моде он.

              каховский

Родное северное общество

мне велело убить царя.

Это лекарство от одиночества

не должно расточаться зря.

Нужно осмыслиться, подготовиться,

пройтись по городу налегке.

Света фонарного крестословицы

льдистыми лезвиями в зрачке.

Вспыхнули ягодные смарагды,

и мосты как крыжовенные кусты.

Это глазищи русской правды

показались из темноты.

Помню, шептали мы: воли, воли!

Вольной зимой и без шуб тепло.

А тут, прислушаться, волки воют:

вот так наше эхо до нас дошло.

Куда трусит этот волчий выводок?

Ещё вчера пировал наш круг.

Нет, не съедят, но до шерсти вывернут,

и будем снова мы — другу друг.

По аллеям уже раздетым

бежим с товарищем юных лет.

Нос в табаке, хвост пистолетом

и в зубах второй пистолет.

              сортировочная

На Москве товарной, сортировочной,

где не видно вечером ни зги,

заплутал мужик командировочный,

бестолково топчет сапоги.

То идёт неровно вдоль пакгауза,

то путями, как ещё храним.

Ни малявы не пришлет, ни кляузы

небо низкорослое над ним.

Это небо, так обидно близкое,

что, глядишь, и снега зачерпнет.

Раненое небо австерлицкое,

летний-зимний стрелок проворот.

Выпить, что ли, под забор забиться ли,

“Ой, мороз” заблеять, “ой, мороз”.

Не видать милиции-полиции,

ветер свищет, ржет электровоз.

Где ему гостиница? Где станция?

Здесь заснёт, под мышкою зажав

дипломат, в котором марсианские

расцветают розы в чертежах.

              палеонтология

Мы не в какой-нибудь Эстонии,

не говоря про Бенидорм —

в геологической истории

найдём и место и прокорм.

И волю, и какаву с кофием,

и золотистое аи.

А сверху, в розницу и скопом,

полягут новые слои.

Ороговевшие, безглазые,

забвенья дети, не войны,

латынью никакой не названы

и в атлас не помещены —

содвинем кубки с белемнитами,

как со блаженными в раю,

за дружбу ярусами, свитами,

за палеонтологию.

              в окно

Я вас люблю и очень хочу.

“Милые, милые”, — вам кричу.

Как будто выпавшим в окно,

которым ещё не всё равно.

Вот так летишь и думаешь о

ставках и выстрелах в казино,

ценах на нижнее бельё

земли; мол, “это кино не моё”.

Этот летящий кричащий немой —

это ещё я или уже не я?

Быстро же между мной и не-мной

сокращается расстояние.

Учитель цинизма

Губайловский Владимир Алексеевич родился в 1960 году. Окончил мехмат МГУ

им. М. Ломоносова. Поэт, прозаик, критик, эссеист. В «Новом мире» был напечатан его роман «Камень» (2007, № 9). Живет в Москве.

1

Вот так всегда. Только придумаешь что-нибудь, сразу все не работает, сбоит, падает. И ничего не получается. Или хочется чего-то совсем другого. Например, расписать пулю.

Я не брал в руки шашек уже лет тридцать, наверное. Но еще мог бы — перемесить плаху, дать снять, вольтануть и, постреливая глазами по сторонам — на месте ли прикрытие? — сдать налапнику пан-преф.

Да нет, это все мечты. Колоду заряжать я никогда толком не умел. Так, по мелочи все. Не то что братья Просидинги. Вот они — да, настоящие интуиты, клевые рюхачи, матерые сифоны выкатывали в академии по куску, случалось. А я так, пописать пришел по пятачку в «сочинку» с лохами. Но тоже свой червончик за вечерочек мог собрать. Если клиент теплый и все порывается какой-то невозможный свояк изобразить. Тогда и делать ничего не надо. Просто пасовать на торговле, вистовать, ждать и смотреть, как он поднимается медленно в гору. Да и не сказать, чтобы так уж медленно. Хорошо еще, когда расклады сомнительные, оно и спокойнее, и в глаза не бросается. Если тебе вдруг пёр придет — ты лоха быстро закроешь, дешево, бестолково и подозрительно, а если он раз за разом без одной, а то без двух садится, а ты трудовые шестерики выпиливаешь лобзиком — так и славно. А если он еще на какой мизерок припадет ловленый... Тогда совсем хорошо. Еще полезно удивиться матерому его мастерству, сказать с бо-о-ольшим уважением: «Да я бы при таком гнилом раскладе без трех сел, а ты — сразу видно профессионал — только без двух». Ну и дальше в том же темпе. Главное, чтобы в его голову не закралась простая такая мысль, что он просто лох и расписывать не умеет, чтобы думал он — случайно все, ну, там, карта не идет, расклады несчитаные, ренонсы шальные — теория вероятностей. Ученые же все, математики, блин. Потом он протрезвеет, прочухается, заплатит — тут тоже не надо пережимать, можно и простить (частично): свои же все ребята, — и уйдет счастливый. А ты ему вслед: карта не лошадь — к утру повезет, а он еще этак по-свойски похлопает тебя по плечу, руку пожмет и скажет: «Хороший ты парень, но в другой раз я тебя точно обдеру как липку». А мне-то что? Я и в другой раз согласен. Так, глядишь, за три-четыре вечерочка и стипендию соберешь, без которой ты опять остался по чистой невезухе.