Уильям Тревор - Бравада

Листопад только начался. Буки вдоль тротуара пока роняли на него лишь самую малость, но ждать той каши под ногами, что неизбежно сотворят осень и дожди, оставалось не очень долго. Людей на Сандерленд-авеню, где под нечасто стоящими фонарями желтели круги дымчатого света, почти не было: время — после полуночи, без чего-то час. На Бленнинг-роуд, где свет фонарей ложился такими же кругами, и на тротуаре тоже виднелись первые палые листья, мужчина выгуливал собаку. На Верден-креснт, открыв окно второго этажа, кто-то хлопнул в ладоши, чтобы прогнать кошку, рывшуюся в клумбе. Приблизилась машина, свернула на Сандерленд-авеню, ее передние фары потускнели, затем погасли, а задние стали вспыхивать оранжевым и красным. До этих спокойных улиц шум дублинского транспорта едва доходил, потревожить их безмятежность могла лишь случайная дальняя сирена полицейской машины или скорой помощи.

А менее чем в полумиле оттуда картина ночи была иная. В ночном клубе «Звезда» группа «Большой город», которая там всегда играла, взяла паузу, и молодежь слонялась снаружи. Соседний магазин еще был открыт, в дверях стоял зоркий индиец и оглядывал тех, кто приближался. Несколько машин уехало, но большая часть осталась. Потом, да так громко и внезапно, что в первую секунду могло почудиться, будто сработала пожарная или еще какая сигнализация, группа «Большой город» снова заиграла.

К половине второго и тут стало поспокойнее. Вышибалы «Звезды» разъехались, парочки потянулись к темному берегу канала. Иные из парней и девушек еще стояли у клуба, собирались кучками или, наоборот, расходились. Индиец, запирая свой магазинчик, отказывал желающим купить спиртное или картофельные чипсы, а те грубили ему в ответ. Отъезжали последние из припаркованных машин.

Двое друзей, которых не смущала часовая ходьба, отправились туда, где они жили, вместе. Один, хотя было прохладно, не стал пока надевать свою красную куртку — только накинул ее на рубашку, завязав рукава на груди; другой был одет в потрепанные джинсы и черный шерстяной свитер. Говорили о девушках, которые были сегодня в клубе, особенно об одной, хорошо знакомой им обоим; с другими они раньше не встречались. Обсуждали планы на будущее: торговый флот у одного, продажа автомобилей — дядин бизнес — у другого. Учиться им оставалось недолго, перемены были не за горами — перемены, которые навсегда отодвинут в прошлое очень многое из давно привычного: католических наставников, светских учителей, тесные классы, столы с нацарапанными переплетениями инициалов, сердцами и стрелами, все, что они усвоили в школе по части самосохранения и хитрости, помогающей выжить. Сожаления в том, что они говорили, не звучало.

Приостановились, и второй подождал, пока первый развязывал рукава, надевал и застегивал куртку. Оба за это время высказались в том смысле, что вечерок был классный. «Нехило, — сказал один. — „Большой город“ рулит». И пошли дальше, рассуждая про мощные дарования музыкантов группы.

Индиец, поднеся ко рту мобильный, стал громко жаловаться якобы в полицию: обычная его уловка в этот час, на самом деле он никуда не звонил. Его мучители, которым перепалка уже надоела, крепко обругали его напоследок и двинулись прочь. Всего компания насчитывала пять человек, включая двух девушек, — они-то ничего плохого ему не сказали, и это его удивило: девушки очень часто ведут себя хуже парней. Он следил, как пятеро удалялись все вместе; остановясь посреди улицы, они вынудили приближавшуюся машину ползти по-черепашьи. Индиец запер наконец магазин, довольный, что сегодня обошлось без серьезных неприятностей.

— Как дела, чувак?! — крикнул Мэннинг водителю машины. И забарабанил кулаками по капоту; двое его дружков — но не девушки — последовали его примеру. Машина двигалась вперед какое-то время, потом остановилась и дала задний ход. Поехала другой дорогой.

— Куда тебе против нас! — засмеялся Мэннинг, провожая машину взглядом с середины мостовой. Он был в компании самый высокий, рыжеватые волосы — он, говорили, очень гордился своей шевелюрой — свободно падали ему на лоб. Во всех его повадках, в улыбке, в походке с этакой ленцой сквозила беззаботность. Над Донованом и Килроем — своими нынешними и всегдашними спутниками — Мэннинг верховодил. Его девушку звали Эшлинг; светловолосая и привлекательная, с выразительными голубыми глазами, она была младше Мэннинга на год с лишним. Со второй девушкой ни она, ни парни раньше не были знакомы; у клуба девушка спросила, куда они идут, оказалось, ей с ними по пути, живет в тех же краях, и она напросилась в их компанию. Ее звали Фрэнси.

Идя с Мэннингом, Эшлинг льнула к нему. Килрой, обняв Фрэнси одной рукой, все время притормаживал: надеялся, когда они отстанут, урвать что-нибудь посущественней. Но Фрэнси не замедляла шага. Она была миниатюрная, ее часто называли малявкой, но характер у нее был твердый, он не давал ей потерять голову. Она тоже была миловидная, но не такая яркая, как Эшлинг, про которую Мэннинг любил говорить, что она сногсшибательная. Эшлинг с этим комплиментом не соглашалась, но, повторяемый регулярно, он не был ей неприятен.

Сейчас она слушала, как он честил бритоголовых вышибал «Звезды»: обыскивая его при входе, они изъяли у него маленькую бутылочку виски, а потом сказали, мол, ничего не брали, — считают, гады такие, что им все можно, ноги его больше не будет в этом клубе.

— Ты дорогу нюхал когда-нибудь, ковбой? — обратился он к Доновану через голову Эшлинг.

— Дорогу? Я не собака!

— Идиотина!

Мэннинг опять засмеялся — пьяноватым смехом, подумала Эшлинг. Слегка под мухой, не вдрызг. Пару раз она сама бывала нетрезвая, и ей не понравилось: все кружится, и утром чувствуешь себя не очень.

— Ну, нюхал, нет? Колись! — напирал Мэннинг, предлагая Доновану сигарету.

Донован сказал: нюхал, конечно, и много раз; Эшлинг знала, что все это предназначено ей и девушке, которая к ним прибилась, — она забыла, как ее зовут.

— Обалденно, — сказал Донован, зажигая сигарету от той же спички, что и Мэннинг свою. Кроме них, никто в компании не курил.

Они шли теперь мимо красильной фабрики; Мэннинг как-то раз перелез на ее территорию через высокую шипастую ограду. Тоже чтобы произвести на нее впечатление — на нее и еще на одну девушку, на Мору Баннерман. Когда он перелез, включилось охранное освещение, и сквозь ограду они видели, как Мэннинг бродит по территории, время от времени заглядывая в окна массивного здания из красного кирпича, которое раньше, говорили, было психушкой.

Эшлинг слышала, как у нее за спиной Килрой рассказывает про тот вечер девушке, которую он монополизировал. Наверху, сказал он, между остриями, там колюче-режущая проволока; никто не понял, как Мэннингу это удалось, тем более что он был, как сегодня, слегка поддатый.

Хитроватые глазки-щелочки Килроя наводили на подозрение в ненадежности. А Донована считали несообразительным. Ростом почти с Мэннинга, он был массивнее, в движениях неуклюж, говорил медленно. Малорослому же Килрою тем более недоразвитый вид придавала прическа: прилизанные назад черные волосы уплощали макушку. Эшлинг не особенно нравился ни тот, ни другой.

Когда она впервые пришла в «Звезду» и впервые увидела Мэннинга — всего-навсего лицо в толпе, — он вызвал у нее восхищение. Он заметил, признался он ей потом, что она им заинтересовалась; Мэннинг сказал, что она его поля ягода, и она не колебалась, когда он предложил ей стать его девушкой. Мано — так его на дублинский манер звали друзья. Для домашних он был Мартин, и Эшлинг называла его так мысленно, когда думала о нем на занятиях в монастырской школе и каждый вечер, перед тем как заснуть. Они любовная пара, сказал он ей. Раньше Эшлинг ни с кем не составляла любовной пары.

— Я тысячу баксов дал бы за то, чтобы нюхнуть кокса, — проговорил он сейчас, опять со смехом в голосе и чуть громче нужного. — Где нам нюхнуть, ковбой?

Можно, ответил Донован, в «Дерти Дойл»; Килрой предложил Кейпел-стрит. Эшлинг знала, что это такая игра: Мартин Мэннинг строит из себя крутого парня, сказал бы ее отец. Она привыкла к этому давным-давно.

Они дошли до тихих улиц: вот церковь святого Стефана на углу Гудчайлд-стрит, вот, впереди, Сандерленд-авеню с тенистыми раскидистыми деревьями по обеим сторонам.

— Что это за придурки? — вдруг воскликнул Донован, и все остановились, не соображая в первую секунду, куда смотреть. Потом он показал, и они увидели красную куртку.

— Это сучонок Далгети, — сказал Мэннинг.

Двое друзей расстались на Сандерленд-авеню, Далгети свернул на Бленнинг-роуд. Оставшись один, он двинулся чуть быстрее, но приостановился, когда увидел, что калитка, ведущая в сад при одном из домов, приглашающе открыта. Он прошел через калитку, пересек лужайку и встал в укромном месте около дома, где его не могли увидеть из окон. Там, в тени декоративного куста, он помочился.