Джеймс Донливи - Леди, любившая чистые туалеты

Леди, любившая чистые туалеты

Марии Терезии фон Стокерт-Сейл, которая, даже копаясь в саду, не снимала белых перчаток.

Одна из самых удивительных историй, о каких когда-либо судачили в Нью-Йорке

Когда все и каждый столь рьяно отзываются на моды и веянья, столь усердно следуют им, никак нельзя предугадать, что еще возьмет вдруг да и случится в Нью-Йорке или его окрестностях — и особенно в городишке вроде Скарсдейла. Впрочем, пуще всего ее тревожила возможность потонуть в хандре так глубоко, что уже и не выберешься.

День, в который она ощутила это особенно остро, был сорок третьим днем ее рождения. Она разжилась бутылкой польской водки, охладила ее до того, что стопку, в которую водка переливалась из графинчика, покрывал иней, и, слушая “Реквием” Форе, провела пару часов, попивая ее под сардиновый паштет, который приправила чесноком и сливочным сыром и намазывала теперь на ломти черного хлеба. И так напилась при этом, что посреди ночи обнаружила, что сидит с заряженным дробовиком на коленях — это ей померещилось, будто рядом с домом раздаются странные звуки. А после, наблюдая за оравой так называемых знаменитостей, с довольными рожами изливавших в телевизионном ток-шоу свое дерьмо, и вспомнив чей-то рассказ о том, как “чуток” перебравшие жители шотландских нагорий выключают свои телевизоры, она щелкнула предохранителем, прицелилась в середину экрана и влепила в него из двух стволов по заряду дроби № 4. И принялась повторять себе снова и снова, глядя на бьющие из ящика клубы дыма, искры и пламя:

— Все, что мне требуется, — это месть. Ничего, кроме чистой, неразбавленной мести. Вот только мама воспитала меня как леди.

Ее психоаналитик сказал, что в Нью-Йорке все и каждый разносят свои телевизоры вдрызг, и назвал это новое ее поведение, это следование модам и веяньям хорошей новостью. Дело в том, что после развода со своим сильным немногословным мужем, который был не так уж силен и немногословен, но хотя бы не бил ее никогда, она пристрастилась к телевизору и стала, по сути дела, анахореткой. И по мере того как усыхал ее банковский счет, не мешала летом вырастать на своей лужайке высокой траве, а зимой собираться там же грудам опавших листьев. Правда, форму свою она поддерживала, крутя педали велосипедного тренажера и питаясь по преимуществу зеленым салатом и фруктами. Она понимала: душевное здравие ее зиждется на том, что она посещает два раза в месяц аукционы антиквариата и картинные галереи, расположенные в центре Нью-Йорка, а также на созерцании скачущих повсюду местных белок и забавных ужимок, с коими они собирают припасы на зиму.

Кроме белок существовала еще странноватая девушка-затворница, у которой, вероятно, не все было в порядке с головой, девушка обитала в соседнем доме и раза два в день показывалась ей в заслоненном ветвями дерева окне своей спальни — в различных состояниях раздетости, — помахивала рукой, и она в ответ тоже помахивала, ободряя бедняжку. Однако радость этих якобы человеческих отношений с привлекательным, в общем-то, существом, пусть и наделенным кладбищенским чувством юмора, оказалась недолговечной, поскольку в один прекрасный день девушка воздела перед собой сцепленные руки, и на запястьях ее обнаружились наручники. И когда она наконец постучалась в дверь этой своей соседки, с которой ни разу еще лицом к лицу не встречалась, дверь едва-едва приотворилась и тут же захлопнулась под донесшееся из-за нее рычание:

— Займись своими вонючими делами.

Единственное, считала она, что спасает ее от передозировки снотворного, это сокрытый в ее голове полный свод бесцензурных помышлений — таких же, полагала она, как в головах чертовой пропасти прочих жителей Скарсдейла. Особенно ясным становилось ей это, когда она видела их вблизи, на вокзале, утром, отправляясь в музеи. В такие минуты ей казалось, что все они играют в одну игру — “посмотрите, какие мы важные”. Главное, не открывать другим людям настоящей твоей мысли: о том, что на самом-то деле ты — лошадиная жопа. Ее аналитик сказал: если ты позволяешь людям понять, что на самом-то деле ты — лошадиная жопа, значит у тебя и вправду эмоциональное расстройство.

Она, как ей уже доводилось рассказывать аналитику, вела свою родословную от тех, кто приплыл сюда на “Мейфлауэре”, и даже едва не попала в дерьмовый светский альманах, да только ее выросшая на плантации мать вышла замуж за ее же социально неприемлемого отца — ну и вылетела из каких бы то ни было альманахов. Тем не менее остаточное превосходство, хоть и отнятое у нее еще до рождения, наделило ее, она всегда это чувствовала, независимым умом, отчего она тоже взяла да и вышла за человека социально неприемлемого. О чем теперь, когда он ее бросил, сильно сожалела, тем более что двое детей их выросли, учились в университете и знать свою мамашу не хотели. Она была сражена, услышав, как сын сказал дочери при их “теперь уж навеки последнем” приезде к ней:

— По крайней мере, папаша получает от жизни удовольствие.

Услышав эти слова, она вся сжалась, точно от нее шарахнулись, как от прокаженной, и плакала от безысходности, пока не заснула. Брак ее подошел к концу, когда муж, телевизионный босс, уже лысеющий и растолстевший, придумал телевикторину из разряда “смейся с нами” и стал поговаривать об устройстве перед домом вертолетной площадки. Впрочем, приземляться он в итоге стал совсем в другом месте — после того как познакомился с молодой помощницей режиссера, которая, если верить колонке светских новостей, не только возглавляла в каком-то миссисипском университете команду футбольных болельщиц, но также состояла в “Фи-Бета-Каппа”[1] и в свои двадцать пять еще сохраняла крепкие титьки, большие белые зубы плюс задница и ноги им под стать.

Не проночевав почти два месяца дома — из-за съемок, как он это называл, — Стив однажды вечером, хлебнув лишку, вошел к ней этакой танцующей походочкой и врезал ей между глаз: сообщил, что снял в городе квартиру на Западной 67-й, что влюбился и желает развода. Она сразу взглянула на вещи здраво, решив про себя, что при ее-то уме дать ему пару раз под дых она уж как-нибудь да сумеет.

— Стив, не стоит так волноваться и страдать из-за того, что ты заставляешь страдать меня. Тебя потянуло на свежее молоденькое мясцо. Судиться с тобой я не собираюсь. И отнимать у тебя все, что ты от меня получил, тоже.

— Слушай, милая, брось, не так уж много я и получил.

— Во всяком случае, ты получил двоих детей, которые одному тебе в рот и глядят. Просто оплати все счета до конца этого месяца, отдай мне сто шестьдесят пять тысяч наличными, дом, выплатив закладную, и всю обстановку, какая в нем есть, кроме твоих личных вещей. Разумеется, столовое серебро, Эдвард Хикс[2] и произведения искусства, которые подарила мне бабушка, и так всегда были моими. После этого, Стив, делай со своим молоденьким мясом что хочешь, при условии, впрочем, что ни ты, ни она и носа не сунут в загородный клуб — до тех пор, пока я в нем состою и пока меня может посетить желание заглянуть туда, чтобы сыграть партию в бридж, надо же мне и моим обвислым сиськам как-то скоротать годы нашей старости. Да, и еще можешь забрать свой аквариум с пираньями, которых я для тебя откормила.

Она сняла с пальцев кольца и через всю комнату побросала их в Стива. Тот посидел немного застыв, точно его уже убило электрическим током, потом стал озираться по сторонам в поисках чего-то, способного убедить его, что он еще на этом свете, увидел на пианино снимки детей, стоявшие в серебряных рамках по сторонам от их свадебной фотографии, и, закрыв лицо ладонями, разрыдался. А затем, словно в поисках утешения, прошел по ковру, который она также намеревалась оставить себе, наклонился, чтобы поцеловать ее, и тут она дала ему под дых второй раз:

— Убери от меня свои грязные лапы.

Она всегда полагала, что высокий эмоциональный накал приводит к идиотским претензиям, каковые теперь и полились из уст Стива — не из ее. И мать-то ее никогда не считала, что он достаточно хорош для дочери, и вообще она изо всех сил старалась восстановиться в светском альманахе. Да и вся ее родня кривилась, услышав, какой университет он закончил.

Разумеется, для нее, учившейся в Брин-Море, университете, созданном, исходя из тех соображений, что умная женщина заслуживает образования столь же основательного и побуждающего к активным действиям, как то, которое достается мужчинам, ничего смехотворнее подобных заявлений и быть не могло. И кто в наши дни даст хоть дохлую муху за длинный список никому практически не известных имен, из которых состоит светский альманах, даром что он зарегистрирован в Патентном управлении США? Девочкой она заглянула в старый экземпляр матери и обнаружила в нем крохотное изображение яхты с валящим из трубы дымом, который образовывал слова “на борту” — ниже шли адреса и имена. Это-то и заставило ее понять, что некая категория людей, у которых денег побольше, чем у прочих, могут управляться с миром на собственный лад. Что для нее, отныне и навек, будет невозможным.