Ежи Сосновский - Сосед

Ежи Сосновский

Сосед

…можешь мне все сказать.

И ты можешь мне все сказать.

Я буду об этом помнить, камень.

В новую квартиру мы с Эвой переехали в мае, и, наверное, уже тогда, в самом начале, возясь с креслом, которое не хотело проходить в дверь, мы увидели на лестничной площадке Антека. Да, скорее всего именно тогда: он наблюдал за нами из глубины коридора – его дверь была слева в самом конце, – а потом направился к нам раскованной и вместе с тем словно бы тщательно рассчитанной, заученной походкой и, глядя на Эву, сказал, форсируя голос: давайте я вам помогу, так будет легче. Все произошло в какую-то долю секунды, в следующий момент мы уже налегли вдвоем, и эта борьба с неподатливой материей объединила нас, Эва оказалась в стороне, она стояла возле стены и весело поглядывала то на меня, то на него; когда подлокотник вдруг перестал цепляться за выступ задвижки – для этого пришлось поднять кресло на высоту плеч, – мы торжествующе закричали: Есть! – и тогда Антек деликатно ушел, мы, кажется, даже не спросили, как его зовут. Но на протяжении всей следующей недели мы встречались в лифте и в конце концов представились друг другу; то, что меня зовут Анджей Вальчак, а его Антек Вильчик, всех нас немного рассмешило. Эва заметила, что мы – его должники, в ответ он запротестовал: пустяки, это всего лишь кресло! – а поскольку он держал в руках «Любовь во время чумы» Маркеса, начался разговор о книгах, Эва обожала «Сто лет одиночества», но этого романа не знала, Антек обещал, что одолжит ей, как только дочитает, и несколькими днями позже постучался к нам во время новостей. Я был не слепой и видел, что Эва произвела на него впечатление, но его отточенное обаяние плюс запах шикарной парфюмерии обволакивал всю нашу тройку, так что я покорился, нет, не покорился, я сам хотел, чтобы он бывал у нас, я даже любовался им, когда он пожирал глазами Эву, потому что я видел это именно так: он пожирал красоту, которая принадлежала мне.

Он часто приносил с собой книги, которые его заинтересовали или возмутили; он хотел о них говорить, а поскольку и у нас была довольно большая библиотека, в результате сложилась традиция обмениваться книгами. Только когда Антек обмолвился, что мы, собственно, могли бы договариваться о покупках, чтобы не обзаводиться одинаковыми экземплярами, я решил, что это уже чересчур: он был нашим соседом, даже, допустим, другом, но уж точно не членом семьи. Эву тоже несколько смутило его предложение, поэтому он быстро пошел на попятный, отпустив какое-то ироническое замечание в свой адрес. Он всегда был на высоте, что и говорить. За глаза мы называли его Читатель.

В тот день Эвы не было дома, а я сидел над проектом, который должен был вечером сдать, и поэтому, когда раздался звонок в дверь, долго колебался. Отношения с Антеком охладели, книгами мы обменивались, как и прежде, но совместные вечера за чашечкой кофе вдруг прекратились, может, именно из-за того предложения насчет общих покупок. С другой стороны, нужно было расплачиваться за квартиру, поэтому я вовсю брал халтуру, и у меня совершенно не оставалось времени на книги, даже Эва уже не ворчала, что я глупею: ясно, что кто-то должен зарабатывать, но ведь не она же, учительница французского. Итак, я ждал, не вставая из-за письменного стола, когда незваный гость уберется прочь, в первую минуту мне и в голову не пришло, что это может быть он, я скорее ожидал свидетелей Иеговы или коммивояжеров, сновавших в последнее время по нашему дому со странным упорством, но когда звонок раздался во второй раз, решил: а вдруг это кто-то по важному делу, к тому же я все равно упустил мысль, так что чем раньше я открою дверь, тем скорее смогу снова сосредоточиться, перестав гадать, кто там был и почему уже ушел. За дверью стоял Антек, он рассыпался в извинениях и уверял, что Эве необходимо получить эту книгу до вечера, поэтому возьми – и не буду тебе мешать, – он исчез, виновато улыбнувшись мне на прощание. Книга была в кожаном переплете, таких теперь не делают, я даже понюхал ее, запирая дверь, и потом еще раз, вернувшись в большую комнату, две стены которой занимали полки. Машинально взглянув на титульный лист, я долго смотрел на него, не понимая, что случилось с моим зрением: знакомые слова из букв не складывались, это была какая-то абракадабра, совершенно незнакомый язык, который Эва тоже не могла знать. Я заглянул дальше: все то же самое, страницы бессвязных букв, даже без знаков препинания между словами, иногда начинало казаться, что слова содержат какой-то смысл, но текст тут же превращался в строчки хаотичных знаков, как будто автор стучал по клавиатуре, которой не знал, при том с завязанными глазами.

Заинтригованный, вместо того чтобы вернуться к проекту, я листал дальше, соображая, зачем моей жене такая странная книга; мне пришло в голову, что это может быть какой-то шифр, я перескакивал взглядом со строчки на строчку, пробуя отсчитывать каждую вторую, десятую, пятнадцатую букву, «чтобы избежать опасности, я отправился на север», – удалось мне прочитать, но потом, видимо, поменялся ключ, «это не король Сьель придумал» – гласила последняя строка текста, прочитанная задом наперед, еще где-то было: «что-то произойдет, верьте в паркового сторожа». Что за король Сьель? Я спохватился, что не слышал о таком короле. В середине книги торчал сложенный пополам листок бумаги, я посмотрел: в этом месте шрифт пересекала виньетка, узор которой, на первый взгляд абстрактный, мне показался настолько непристойным, что я почувствовал нахлынувшую на меня волну непонятного возбуждения. С отвращением я отложил книгу на полку, но она там не удержалась и грохнулась на пол, как только я отвернулся. При этом из нее выпала закладка, и когда я перелистывал страницы, чтобы засунуть ее на место, краем глаза заметил, что внутри сложенного пополам листка Антек накарябал несколько фраз:

«Я не могу забыть твое обнаженное тело. Вкус твоих плеч. Запах твоих бедер. Я хочу тебя, любимая, ты, наверное, даже не можешь себе вообразить, как сильно».

Я стоял и таращился на это письмо-не-письмо, потому что Антек, конечно, мог написать его по какой угодно причине, хотя проще всего было бы признать, что он написал это Эве, рассчитывая, что она прочитает записку. Но именно это не укладывалось в голове. Я вдруг почувствовал холод, машинально сложил листок и сунул его в книгу, не выбирая куда; это выглядит правдоподобно, подумал я – занятый чем-то другим Антек случайно оставил черновик письма, адресованного какой-то женщине, в книге, которую принес, а я поступил бестактно; поэтому, чтобы отвлечься, а заодно и успокоиться, я начал думать, как положить книгу, чтобы она не упала на пол второй раз, и вместе с тем – чтобы о ней вспомнить, когда вернется Эва. В задумчивости я снял со средней полки Кортасара, поставил на его место кожаный том и только тогда заметил, что из «Игры в классики» торчит сложенный пополам листок в клеточку. Я вытащил его, охваченный страшным предчувствием:

«Моя любимая, как трогательны твои веки, пушок на твоей шее и то место на спине пониже шеи, где косточки выглядят так, будто ты прячешь под кожей распятую птицу. Я обожаю тебя, Эва».

Теперь уже сомнений не осталось, и у меня задрожали руки. Слева стояло полное собрание Достоевского. Я бросил Кортасара на пол и схватил первый том «Братьев Карамазовых». Так и есть, здесь я тоже нашел листок:

«Эва, я знаю, это ужасно. Я понимаю твои мучения. Но что-то произошло между вами, если нашлось место для меня. Приди ко мне еще сегодня, умоляю».

В «Преступлении и наказании»:

«Эва, от твоих поцелуев у меня кружится голова. Будь что будет, я все готов отдать еще за один поцелуй. Не наказывай меня тем, что не приходишь, умоляю».

Но ведь «Бесов» я недавно держал в руках! Тем временем и здесь был листок, неизвестно зачем оставленный, и в «По ком звонит колокол» Хемингуэя, и в «Тошноте» Сартра, и в «Конопельке» Редлинского. Книги летели на пол, письма – по одному, по два, по нескольку – сыпались из них, как снег, в иных томах, казалось, было больше писем, чем страниц, не имело смысла это читать, и так все было ясно. Я бросился к двери, готовый его убить, это правда: в последнее время я не уделял Эве много внимания, но она была моя, моя, и никто не имел права вмешиваться, я хлопнул дверью и вдруг, уже в коридоре, с подозрением присмотрелся к ее поверхности. Под глазком рукой Эвы было написано: «Я живу здесь, Эва», – я помню, как она выводила буквы моим черным фломастером, мы оба смеялись, но кому адресовано это сообщение? Мне? А через несколько шагов, уже на стене, разрисованной, как мне казалось, любителями граффити, я увидел слова: «Я люблю Антека» – и разве почерк не был похож на Эвин? Теперь, вместо того чтобы быстро направиться к его квартире, я еле плелся, замедляя шаг, разглядывая произведения местных художников, «жду в три часа» – кричали разноцветные буквы, «приходи сегодня утром, он выходит в восемь», а дальше: «я дам тебе все, что пожелаешь, у тебя красивая жопа, обожаю, когда ты меня ласкаешь, почему ты не пришла, сука, сладкий хуй». Невозможно, чтобы это были они, сопротивлялось что-то во мне, но надпись у самого выхода на лестницу показалась мне однозначной: «Умоляю, перестань притворяться и брось его раз и навсегда. Антек». Я часто проходил здесь и ни разу не нашел времени присмотреться к этой настенной пестроте; как в музее, переходил я теперь от экспоната к экспонату, скользя взглядом по этим пятнам и линиям. Длинная красная черта, о которой (помню) я говорил Эве, что нужно бы попросить дворника замазать ее, потому что она исключительно уродливая, оказалась вытянутой на полкоридора крышечкой над «т» в надписи: «Твоя навсегда Эва». чем ближе к двери Антека, тем тексты становились непристойнее, точнее (если попробовать быть объективным), более интимными, как будто любовники записывали свои крики страсти, вырывавшиеся со стоном заклятия, непонятно зачем фиксируя их на серой стенной панели. А дальше снова: «я дома весь вечер» и «не могу дождаться пяти часов». Незаметно я дошел до его квартиры, через секунду мне предстояло наброситься на него с кулаками – хотел ли я этого в действительности? – и вдруг я ни с того ни с сего посмотрел на свою футболку, которую Эва привезла мне из Парижа, надпись на ней гласила: «Oh, oui! maintenant!»[1] И тут Антек открыл мне дверь, как будто ждал меня.