Евгений Богданов - Люкс-мадера-фикус

Евгений Богданов

Люкс-мадера-фикус

1

Как через одну точку можно провести сколько угодно линий, так и люди переваливают через какое-либо важное событие в своей жизни (а это может быть сильное потрясение, хуже того — несчастье) всяк по-своему, следуя своему вектору, в соответствии с личными качествами, складом души, особенностями характера — то есть так, как это продемонстрировал Квасов Николай Иванович, житель города Домодедово.

Таким событием — но можно сказать и несчастьем, а уж потрясением точно — стала для него раскрывшаяся тайная связь жены Юлии с сослуживцем Романом Викторовичем.

На сторонний взгляд, поведение Квасова не укладывалось ни в какие рамки, не поддавалось никакой мало-мальской житейской логике. В подобных случаях сторонние наблюдатели обыкновенно вертят пальцем у виска либо осудительно покачивают головой; иные, чаще всего это женщины, вздыхают сочувственно, сокрушенно, с потаенной грустью.

Сосед по лестничной клетке, некто с говорящей фамилией Чузыркин, пальцем не вертел, голову держал неподвижно, слегка набок — из-за «хондроза»; свое отношение к поведению Николая Ивановича выразил публично и однозначно:

— Сдвинутый.

А Николай Иванович упрямо гнул свою линию, не прислушиваясь к пересудам. Он вообще был туговат на ухо от постоянного громыхания листовым железом: работал кровельщиком-жестянщиком.

Чузыркин, давно растерявший свои ремесла, давно превратившийся в профессионального чернорабочего, слух и зрение имел превосходные и был в курсе соседских дел. В то отдаленное уже от наших дней лето многие умы в Домодедове занимала драма семейства Квасовых. Само собою, Чузыркина зазывали как очевидца. Для освежения памяти и пущей красочности изложения угощали. Чузыркин охотно шел на контакт; опрокинув стопку в щетинистый рот, нюхал указательный палец, задумывался. Убедившись, что тотчас другую не подадут, начинал рассказывать:

— Ну что… Ну, Николай, значит, крышу кроет одному в Пестрищеве, ну, это полчаса на электричке да еще пешком скоко-то. Уезжает спозаранок, фактически на восходе солнца. Юлька сидит на билютне по случаю сохранения. Ну и что же? Николай за порог — и Юлька за порог. Только он в Пестрищево, а она — в Москву, в противоположное направление. Теперь… у Николая кончаются гвозди с широкой шляпкой. Приезжает средь бела дня — Юльки нет. Он ко мне: «Юльку не видел?» Мое дело сторона, отпираюсь: мол, не видал. Перекурили это дело, он — на выход, к себе опять. А будем так говорить: курили долго, почитай пачку высмолили. Ага, он к себе, а под дверью какая-то фря в парике маячит. И с ходу на Николая: «Ты будешь Квасов?» — «Я…» — «Где твоя сучка?!» Ну, он, как водится, обалдел, отвечает: «Мы собак вообще не держим…» — «Я не про собак, я про твою жену спрашиваю!» — «Извините, я вас не понимаю». Она ему — письма, будем так говорить, штук десять, и все на бумаге в клеточку. Тычет в глаза: «На, читай! Узнаешь образец почерка?!» Николай отвечает вроде того, что в почерках не разбирается, да и темно на лестнице, и что можно обойтись без грубостей. Я на эти повышенные тона вышел, подбираю с полу один листок, а образец-то почерка Юлькин, ее рука, скоко раз жировки мне заполняла! И той самой рукой чего токо не понаписано: Ромочка, милый, дорогой, желанный, да как нам было хорошо в Пахре в тот чудесный вечер… и прочая лабуда.

Если аудитория была женская, слушательницы ахали, всплескивали руками, допытывались подробностей:

— Да кто ж она такая, в парике приперлась?

— Все бы вам знать… «Кто»… — В этом месте Чузыркин пристально вглядывался в свою стопку. Наполняли беспрекословно. — «Кто-о»! Супруга этого Ромочки! — выдохнув и понюхав палец, говорил он глубоко прочувствованно. — Юлька с ним в Москве на одном производстве служит. Он, стало быть, инженер, она лаборантка, пробирки моет… Примкнули друг к дружке еще зимой в доме отдыха. Потом его, видать, сразу послали в командировку — она давай письма ему строчить. Тоже и он безответственный человек: ты прочти да порви, так нет, берег их на свою голову! С высшим образованием, а того не знает, что от бабы хрен чего утаишь, тем более интимную переписку. Конечно, нашла! Стала пиджак стирать, а письма-то и обнародовались в нутряном кармане.

Слушательницы внимали затаив дыхание.

— …Дальше вообще кошмар. Слышу, дверь в подъезде хлопнула и кто-то бежит по лестнице, тяжело дышит. А это Юлия заявляется.

— Ой-ё-ё…

— Супруга Ромочки на нее: «Явилася, потаскуха?! Натешилась с моим дурнем?!» Да как врежет Юльке в черты лица! Николай ее за руку: «Гражданка! Прекратите фулюганить!» Держит ее и к Юльке: «Юлия, тебе эта женщина знакома?» Та вся бледная, губы трясутся, кивает: «Да…» — «Кто ж она есть?» — «Романа… Викторовича жена…» — и деру из комнаты, фактически наутек. Николай за хлястик ее, завел обеих в квартиру, посадил одну на диван, другую в кресло-кровать, чешскую, с подлокотниками. Предлагает: «Давайте поговорим как люди, дело серьезное, не наломать бы дров». Я — за ними, мне как раз срочно соль потребовалась.

— Да Бог с ней, с солью! Они-то что?

— Жена Романа Викторовича орет: «Нечего нам рассусоливать! Мой тюфяк вообще в бабах ни бум-бум! Пока ему женское место на нос не наденут, сроду не догадается, чего от него надо! Это она, шлюха твоя, голову ему заморочила! Ей Москва нужна, наша квартира в центре!» Я гляжу на них, а они будто раскрашенные: дамочка эта бордовая, что твой томат, Юлька белая, а Николай почернел — как сажей опорошили. Возражает: «Мы тоже, как видите, не в собачьей будке живем. И не на выселках, а в благоустроенном городке». Тут и меня заело. Моя квартира точь-в-точь такая же и вполне отвечает любым стандартам: две комнаты, хоть и смежные, зато санузел раздельный, опять же кухня с балконом в лес. Люкс-мадера по всем периметрам. Я возьми и выскажись на эту тему. Ка-ак она разгогочется!.. Когда эта ирония у нее прошла, заявляет: «Прошу зарубить себе на носу: затаскаю по судам!»

— А-а, это она про свою квартиру в центре! — догадывались слушательницы. — Чтоб с Романом Викторовичем не разменивать!

— Не знаю, утверждать не буду. Размениваются после развода, а они фактически состоят в браке. Про развод разговору не было.

— Ну-ну, «затаскаю по судам» — а дальше, дальше-то что?

— Выскочила и дверь за собой не удосужилась затворить. Только цокот копыт на лестнице. Будем так говорить: Буденный на боевом коне поскакал в атаку. Николай голову повесил, как в той песне, про одноименного мужика. И Юлька тоже глаза в пол. Я хочу потихоньку выйти, чего мешать, а он в этот момент очнулся, глядит исподлобья, будто впервые видит. «Чего тебе?» — спрашивает. «Соли, — говорю, — хотел одолжить». Юлька лепечет: «Возьмите на кухне». И опять оба в пол уставились, фактически словно каменные.

В этом месте Чузыркин делал большую паузу, нахлобучивал шляпу, которую носил круглый год при любой погоде, и вставал с невнятным ворчанием. Однако его удерживали, улещали очередной стопкой. Чузыркин усаживался плотнее, со вкусом выпивал ее и уж более не пренебрегал закуской, давал оценку соленому огурцу:

— Огурец люкс-мадера и даже фикус! Сама солила аль покупной?

— Сама, сама, батюшка, не томи душу!

— Так на чем я остановился?

— Москвичка ускакала на кованых каблуках, а Колька с Юлькой в столбняке сидят.

— Ага. Как из столбняка вышли, я того не видал. Вот Ромочку этого — будем так говорить: Романа Викторовича — увидел на другой день. Приехал, видать, с первой электричкой. Сидит у подъезда на лавочке, ждет своей жалкой участи. Я в магазин наладился, по сигареты, ну и присел рядом скоротать время до открытия магазина. Кого, спрашиваю, дескать, ждете, молодой человек? «Юлию…» — «Это какую Юлию? Квасову, что ли?» — «Она, — отвечает, — не Квасова, а Чобану». — «Отродясь такой фамилии не слыхал». — «Она ж с Молдавии, — объясняет, — отец молдаван, мать русская». — «У нас одна Юлия проживает, и фамилия у нее Квасова». — «Ошибаетесь, — говорит, — фамилия у нее девичья по отцу». — «И на что она вам понадобилась?» — «Поговорить надо». — «А с мужем ее не желаете поговорить?» — «Не желаю, но тоже надо». — «И об чем?» Он говорит: «Вы, наверное, Чузыркин? Мне Юля о вас рассказывала». — «Ну Чузыркин». — «Вы не могли бы со мной к ним пройти? А то мне одному как-то… не то чтобы боязно, а смущаюсь».

— Знает кошка, чье мясо съела. Кроткий какой!

— Кроткий, а где прыткий слишком. «Пошли», — говорю. Самому интересно стало. Звоним в кнопку — тишина. Дверь толк — не заперто. В комнату входим, а они в той же позиции. Сидят как неживые. Ну, я поздоровался, Роман Викторович тоже что-то промявкал. Юлька вздрогнула. Николай не мигнет, не моргнет, только мычит: «Ты… ты… ты…» Угадал, что за личность со мной явилась. Встал с дивана — страшный, косматый, черный. Тут Юлька вскакивает, спиной своего Ромочку загородила, ручонки раскинула, кричит Николаю: «Не смей!» Из того, словно из шарика, весь газ и вышел. Обмяк, сел опять, усмехается. А усмешка фактически такая, бабы, как у черепа на трансформаторе под стрелой молнии.