Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

Катрин Панколь

Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

Посвящается Роману и Жан-Мари..

Жизнь всего одна, и я в итоге уж как-нибудь ее проживу, не так ли?

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Гортензия схватила бутылку шампанского и вылила содержимое в ведерко со льдом. Странная череда звуков: удар стекла о металлический край ведерка, скрежет кубиков льда, бульканье и шипение лопающихся на поверхности пузырьков. Бутылка была полная.

Официант в белой фирменной куртке и бабочке вопросительно поднял бровь.

— Ну и бурда это ваше шампанское! — воскликнула Гортензия, хлопнув по донышку бутылки. — Не можете закупить качественный продукт — исключите из меню, вместо того чтобы подсовывать эту дерьмовую кислятину!

Схватив вторую бутылку, она повторила акцию протеста.

Официант побагровел. Он потрясенно наблюдал, как вытекает шампанское из бутылки, и, похоже, прикидывал, не позвать ли на помощь. Оглянувшись, он поискал глазами свидетелей акта вандализма, совершенного этой ненормальной, которая к тому же не стеснялась в выражениях.

Он даже вспотел, и на влажном лбу еще отчетливее заалела россыпь прыщей. Мужлан, тупое ничтожество! Недоумок англичанин, пускающий слюни перед бутылкой виноградной газировки. Гортензия заложила за ухо непокорную прядь. Он не сводил с нее глаз, словно готовился связать ее, если она вновь примется буянить.

— Чего уставился? Хочешь сфотографировать?

Сегодня вечером ей нравилось говорить по-французски. Сегодня вечером ей хотелось все взорвать. Сегодня вечером ей нужно было на ком-то сорвать зло, и официант буквально напрашивался на роль невинной жертвы. Бывают такие люди, так и хочется их ущипнуть, унизить, помучить. Из разряда рожденных в понедельник.

— И что у тебя с лицом? Твои прыщи мне глаза режут!

Парень, словно поперхнувшись, откашлялся и выпалил:

— Скажи, ты всегда такая стерва или это ты для меня стараешься?

— Ты что, француз?

— Из Монтелимара[1].

— О, послушай! Нуга портит зубы… А прыщавость от нее — не лечится…

— Ах ты сучка! И какая муха тебя укусила? Может, наглоталась чего?

Оскорбление. Вот чего она наглоталась. Она проглотила оскорбление и никак не может прийти в себя. «Он посмел. Прямо у меня под носом. Словно я прозрачная. Он сказал мне, он сказал… и я, подобрав юбчонку, пробежала стометровку за восемь секунд. Я такая же кретинка, как этот прыщавый любитель нуги».

— И вообще, если у человека прыщи, ему и без того плохо… А ты…

— Понятно, Ваше Преосвященство. Сними-ка сутану и подай мне колу…

— Надеюсь, он еще заставит тебя пострадать, тот парень, из-за которого ты бесишься!

— Так ты еще и психолог! И к какой школе ты принадлежишь — Фрейда или Лакана? Скажи поскорее, мне жуть как интересно!

Она взяла у него бокал, потянулась, будто хочет чокнуться, и, кружась, исчезла в толпе гостей. Вот удача! Француз! Урод уродом, весь потный. Одет строго: черные брюки, белая сорочка, никаких украшений, волосы зализаны назад. Студент, подрабатывающий на карманные расходы, или бедняк, вкалывающий на трех работах, чтобы заработать побольше бабла. Платят пять ливров в час и обращаются как с шелудивым псом. «Но меня-то он вовсе не интересует. Ни капельки! Не для него я вложилась в шузы за три сотни евро. Он и подметок их не стоит!»

Она поскользнулась, едва удержалась на ногах, посмотрела на подошву и обнаружила на пластиковом каблуке алых туфелек из крокодиловой кожи розовую жвачку.

— Этого еще не хватало! — воскликнула она. — Туфли от Диора, совершенно новые!

Она пять дней недоедала, чтобы их купить. И нарисовала десяток бутоньерок для Лауры.

Она поняла: сегодня не ее вечер. Пора отправляться спать, пока на лбу не высветилась надпись: дура набитая. Как он сказал накануне? «Пойдем к Сибил Гарсон в субботу вечером! Будет большой праздник. Там и встретимся». Она тогда скривилась, но день запомнила. И запомнила выражение: встретимся. «Встретимся» означало вместе под ручку вернуться домой. Об этом стоило поразмыслить. Она едва удержалась, чтобы не спросить: «А ты один идешь или с этой заразой?» Нет, ей не стоит говорить о Шарлотте Брэдсберри, никогда и ни при каких обстоятельствах. Она тут же начала изыскивать возможность попасть на вечеринку. Сибил Гарсон, идол желтой прессы, англичанка весьма знатного рода, элегантная и высокомерная, никогда не приглашала к себе иностранок — в особенности француженок, делая исключение разве что для таких знаменитостей, как Шарлотта Генсбур и Жюльет Бинош, ну или в крайнем случае для спутницы шикарного Джонни Деппа. «Я, безвестная и безродная француженка Гортензия Кортес, не имею никаких шансов туда пролезть. Если только надену белый передник и стану разносить сосиски. Нет уж, лучше умереть!

Он сказал: «Встретимся там». «Мы встретимся» означает мы — я и он, Гортензия Кортес и Гэри Уорд. «Мы» предполагает, что мисс Брэдсберри нынче не в чести. Мисс Шарлотта Брэдсберри получила от ворот поворот — или свалила сама. Какая, собственно, разница? Ясно одно: путь свободен. Сейчас мой ход. Сейчас все для Гортензии Кортес — лондонские вечеринки, клубы и музеи, галерея Тейт, столик у окна в ресторане при Музее дизайна с видом на Биг-Бен, уик-энды в шикарных усадьбах, вельш-корги[2], которые лижут руки королевы в Виндзорском дворце, ячменные лепешки с изюмом к чаю, с вареньем и сметаной, она будет грызть их у камина под слегка выцветшей картиной Тернера, осторожно поднося к губам чашечку… «Английские ячменные лепешки не принято есть абы как! Их разрезают пополам, намазывают сметаной и держат между большим и указательным пальцами». А иначе, утверждала Лаура, прослывешь неотесанной деревенщиной.

Я проникаю на вечеринку к Сибил Гарсон, хлопаю глазами, подкатываю к Гэри, занимаю место Шарлотты Брэдсберри. Я делаюсь важной персоной, обретаю международную известность, обо мне говорят с уважением, все суют мне свои визитки, меня одевают с головы до ног, я отбиваюсь от папарацци и придирчиво выбираю себе будущую лучшую подругу. Я уже не безвестная француженка, которая лезет из кожи вон, чтобы сделать себе имя, я пойду по головам и стану Чванной Англичанкой. Засиделась в анонимах. Нет больше сил терпеть, чтобы со мной обращались как с недочеловеком, чтобы ноги об меня вытирали и смотрели сквозь меня, словно я стеклянная. Хочу уважения, почета, известности и власти, власти.

Главное — власти.

Но прежде чем стать Чванной Англичанкой, нужно придумать фокус, с помощью которого я пролезу на вечеринку, предназначенную для немногочисленных счастливцев, мелькающих на страницах английской желтой прессы. Это непросто, Гортензия… А если соблазнить Пита Доэрти[3]? Тоже не дело… Лучше попробую проскользнуть туда как тень».

У нее получилось.

Перед домом номер три на площади Белгравия она догнала двух англичан, которые, раздувая ноздри, говорили о кинематографе. Она сделала вид, что заслушалась их рассуждениями, и, словно она пришла с ними, прошмыгнула в огромную квартиру с высоким, как в Кентерберийском соборе, потолком, продолжая на ходу впитывать мудреные высказывания Стивена и Ника о фильме «Яркая звезда»[4] Джейн Кэмпион. Они видели этот фильм на предпремьерном показе на Лондонском кинофестивале и упивались своей принадлежностью к тем немногим счастливцам, которые могут его обсудить. Принадлежность. «То belong or not to belong?»[5] — основной вопрос каждого модного англичанина. Следует непременно иметь отношение к одному или нескольким клубам, к знатному семейству с поместьями и угодьями и шикарной квартирой в дорогом районе Лондона, — а иначе к чему вообще существовать?

Стивен учился на историка кино и любил рассуждать о Трюффо и Кустурице. Он пришел на вечеринку в черных облегающих джинсах, старых резиновых сапогах, черном жилете в белый горошек, надетом на белую майку с длинным рукавом. И при каждом высказывании яростно тряс длинными немытыми волосами. Его приятель Ник, чистенький и розовый, представлял собой юную пасторальную версию Мика Джаггера. Он кивал, почесывая подбородок. Видимо, считал, что от этого выглядит старше и умудреннее жизнью.

Она сбежала от них, положив пальто в просторной комнате, служившей раздевалкой. Бросила его на большую кровать, заваленную шубами из искусственной кожи, парками цвета хаки, черными непромокаемыми плащами. Потом поправила волосы перед трюмо над камином и прошептала себе: «Ты совершенство, милая, ты просто совершенство! Он попадет в твои сети, как золотая рыбка». Туфельки от Диора и маленькое черное платье от Аззедина Алайи, купленное на винтажной распродаже на Брик-лейн, превратили ее в секс-бомбу замедленного действия. «Замедленного действия — это если захочу, если сама так решу, — прошептала она зеркалу, посылая своему отражению воздушный поцелуй. — Я пока не определилась — укокошить его на месте или заменить смертную казнь пожизненным заключением. Поживем — увидим».