Михаил Гиголашвили - Захват Московии Страница 10

Вскоре, вдоволь насмотревшись на лифляндские порядки, которыми Лифляндия и была погублена, и видя, как хитро и коварно великий князь Иван Васильевич забирал эту страну, я собрался и ушел на рубеж.

Здесь опять пришлось мне подумать о виселице. Ибо всякого, кто бежал, изменив великому князю, и кого ловили на границе, того убивали со всей его родней; равно как и тех, кто из Лифляндии хотел бежать тогда к великому князю, также ловили и вешали. А из Лифляндии бегут теперь на Москву великие роды и там поступают на службу к великому князю.

Придя на границу, я заткнул перо для письма за шнур моей шляпы, за пазуху сунул кусок чистой бумаги и чернильницу, чтобы отговориться толмачом, когда меня схватят.

Когда я перешел границу — реку Эмбах — и пришел в укромное местечко, я написал знакомому Иоахиму Шрётеру в Дерпт, чтобы тот запросил великого князя; и если великий князь даст мне содержание, то я готов ему служить, а коли нет, то я иду в Швецию; ответ я должен получить тотчас же.

За мной выслали одного дворянина, Аталыка Квашнина, с восемью всадниками. Он встретил меня приветливо и сказал: «Великий князь даст тебе все, что ты ни попросишь».

Когда я пришел в Дерпт в крепость к наместнику князю Михаилу Морозову, последний жестами выказывал мне свое расположение и сказал: «От имени великого князя мы дадим тебе здесь поместья, если ты пожелаешь служить великому князю. Ты ведь знаешь лифляндские дела и знаешь язык их». Но я возразил: «Нет! Я хочу видеть самого великого князя!» Тогда наместник расспрашивал меня, где теперь польский король. «В Польше я не бывал», — отвечал я на это.

Тем временем ямские лошади и с ними один дворянин были уже наготове, и в шесть дней я доехал на ямских от Дерпта до Москвы.

Там я был доставлен в Посольский приказ, и дьяк Андрей Васильевич расспрашивал меня о разных делах. И все это тотчас же записывалось для великого князя. Тогда же мне разрешили открыть корчму и немедленно выдали «память», или памятную записку, — на основании ее каждый день я мог требовать и получать полтора ведра меда и 4 деньги кормовых денег. Тогда же мне выдали в подарок шелковый кафтан, сукно на платье, а также золотой.

По возвращении великого князя на Москву я был ему представлен, когда он шел из церкви в палату. Великий князь улыбнулся и сказал: «Хлеба есть», — этими словами приглашая меня к столу. Тогда же мне и дана «память» в Поместный приказ, и я получил село Тесмино со всеми приписными к нему деревнями.

Итак, я делал большую карьеру: великий князь знал меня, а я его.

Тогда я принялся за учение; русский язык я знал уже изрядно.

Из наших при дворе великого князя было только четыре настоящих немца: два лифляндских дворянина: Иоганн Таубе и Еларт Крузе, — я — Генрих Штаден — и Каспар Эльферфельд; этот последний был в Германии в Петерсгагене ланд-дростом и доктором права. Сердца обоих лифляндских дворян лежали к польскому королевству, и в конце концов они ухитрились со всем своим добром, с женами и детьми добраться до короля Сигизмунда Августа.

Каспар Эльферфельд видел, как я наживал большие деньги корчемством (русским великий князь запрещает держать корчмы), а потому он решил отнять их от меня и устроил следующее. Взял ларь или сундук; снизу в дне прорезал отверстие, положил туда несколько платьев и других вещей, взвалил все это на сани, запряг лошадей и послал с санями на мой двор двух своих слуг. Они остановились у меня в корчме, стали пить. Тем временем Каспар Эльферфельд поехал на Судный двор и бил челом судье, будто бы люди его, выкравши у него несколько тысяч талеров, сбежали со двора. А теперь-де он узнал, где они укрылись. Пусть судьи дадут ему, как полагается, целовальников и приказных, чтобы доказать преступление. В Русской земле все люди имеют к таким делам большую охоту, поэтому тут же и дали, что он просил. Затем Каспар Эльферфельд пришел на мой двор, как-то странно переодетый, а целовальники и приказные нашли, конечно, и его якобы сбежавших слуг, и сани с лошадьми, и сундук. Меня тогда в корчме не было.

Все были довольны, но Каспар Эльферфельд захотел дать волю своему высокомерию; с досадой он поднялся вверх по лестнице в расчете найти меня в горнице, но мой слуга Альбрехт оглушил его и сбросил вниз. Целовальники и приказные забрали Альбрехта вместе со слугами, санями и лошадьми Эльферфельда и поволокли всё на Судный двор. Перевязанный сундук со всем, что в нем было, был также притащен на суд.

Тогда Каспар начал свою жалобу: «Государи мои! Эти слуги мои украли у меня 2000 рублей и с ними укрылись во дворе вот этого человека, где я и нашел их в присутствии целовальников. Денег в сундуке нет! Давай мне назад мои деньги!» Но Альбрехт отвечал: «Нет у меня твоих денег!» — «Твой господин, — продолжал Эльферфельд, — держит корчму и много там бывает убийств». — «Позвольте мне, — возразил мой дворецкий, обращаясь к судьям, — прямо отсюда, так, как я здесь стою, пройти на его, Эльферфельда, двор. Я хочу доказать, что у него в подклетях или под полом лежат мертвые тела». Тогда тот струсил, а судьи были очень довольны.

Узнав об этом, я нисколько не испугался, ибо знал, что Альбрехт действительно докажет сказанное. Я быстро собрался, поехал, сам стал на суд и обратился к боярам: «Вот здесь я сам! Отпустите моего дворецкого». Эльферфельд косо взглянул на меня, я на него — дружелюбно. Бояре же сказали нам обоим: «Договаривайтесь друг с другом». — «Я готов», — отвечал я.

Итак, мой дворецкий был освобожден, оправдан и отпущен, а я поехал вместе с Эльферфельдом на его двор, где сказал ему: «Любезный земляк! Я прошу вас дружески, возьмите у меня сколько вам угодно и оставайтесь моим приятелем и земляком». — «А сколько же вы готовы дать?» — спросил тот. «Двести рублей», — ответил я. Этим он удовлетворился. «Однако, — продолжал я, — у меня нет сейчас таких денег». — «Так напишите расписку — я готов поверить вам на год». Я написал ему расписку и приветливо передал ее.

Затем мы оба поехали на Судный двор. Здесь мы поблагодарили бояр, и Эльферфельд сказал им, что он удовлетворен. Я заплатил сколько нужно судебных издержек, после чего разъехались — он на свой двор, а я на свой. Он радовался. Да и я не печалился: он мечтал о том, как получит деньги, а я о том, как бы мне его задушить.

Но скоро Эльферфельд возвратил мне мою расписку, потому что около меня было много сильных людей, и он видел, как на его глазах я выполняю ответственные поручения великого князя. За одним обедом я встал и сказал ему громким голосом: «Каспар Эльферфельд! Я порешил убить тебя на площади у твоего двора за то, что ты так не по-христиански со мной обошелся». Этого тучного и богатого господина, обучавшегося юриспруденции, я ударил этими словами прямо по сердцу, да так здорово, что он оробел смертельно и, не говоря ни слова, поднялся, ушел и принес мне обратно мою расписку.

Кончил он плохо. Во время чумы великий князь послал одного дворянина в Москву, чтобы переправить Каспара Эльферфельда в места, не тронутые чумой. Между тем Бог послал на Каспара чуму: он умер и был зарыт во дворе. Тогда я просил одного из начальных бояр, чтобы он разрешил мне вырыть тело и похоронить его в склепе, который покойный заранее приказал выложить из кирпичей вне города в Наливках, где хоронились все христиане, как немцы, так и другие иноземцы. «Когда пройдет чума, — ответили мне, — тогда это можно сделать».

Великий князь приказал выдать мне грамоту, что русские могут вчинять иск мне и всем моим людям и крестьянам только в день рождества Христова и св. Петра и Павла. Но всякий остерегся бы сделать это. Ведь жил я все больше на Москве и был близок великому князю.

Вообще если кто-нибудь — безразлично кто, но только не еврей — приходит на русскую границу, его тотчас же опрашивают, зачем он пришел. Все его сообщения и речи тайно записываются и запечатываются. А его самого немедленно отправляют на ямских с дворянином к Москве, куда доставляют его в 6 или 7 дней. В Москве его снова тайно и подробно расспрашивают обо всех обстоятельствах, и, если его показания согласуются с тем, что он говорил на границе, ему дают тем большую веру и жалуют его. Не смотрят ни на лицо, ни на одежду, ни на знатность, но ко всем его речам относятся с большим вниманием. В тот самый день, когда он приходит на границу, ему выдаются еще деньги на корм до Москвы. В Москве также в день приезда выдают ему «кормовую память», т. е. записку о кормовых деньгах.

В Москве устроен особый двор, где ставят мед вареный и невареный. Здесь все иноземцы ежедневно получают свои кормовые деньги согласно с «памятью» — один больше, другой меньше.