Джеймс Хайнс - Рассказ лектора Страница 10

турецкий поезд, и соединив ладони перед грудью, профессор Стивенс выплыл из лифта; пиджак развевался у него за спиной, как бурнус бедуина.

— Больно? — спросил Стивен Майкл Стивенс, остановившись и кивая на замотанный палец.

— Д-да, — промямлил Нельсон.

— Весь фокус, Уильям Поттер, в том, чтобы не замечать боли, — изрек Стивенс, удаляясь.

Нельсон заспешил следом. Палец горел. По счастью, профессорская была сразу у лифта, что избавляло Нельсона от мучительного марш-броска через враждебный восьмой этаж. За спиной у Стивена Майкла Стивенса он робко вступил в комнату. Стивенс направился прямиком к высоким блестящим цилиндрам с чаем и кофе, а Нельсон шмыгнул в уголок, надеясь проскочить незамеченным. Недавно факультет раскошелился на ремонт, и теперь профессорская смотрелась образцовой преподавательской гостиной: старинные библиотечные столы, лампы под зелеными абажурами, мягкие кожаные диваны. Сейчас, когда она больше не походила на приемный покой травмпункта, народ повалил валом, так что пришлось запретить вход аспирантам; Нельсон даже не знал, пускают ли еще внештатников. Старшие преподаватели, невзирая на разницу убеждений, строго оберегали святость этого места; в том, что касается привилегий, даже марксисты и подстмодернисты легко находят общий язык.

Нельсон приткнулся под торшером, откуда мог видеть остальных. На диванах по бокам от кофейного стола расположились две пары. На правом — ведущие факультетские литераторы. Тимоти Куган, плечистый, в дорогом, хотя и жеваном пиджаке, сидел, расставив ноги и уронив голову на руки. Пятидесятилетний американский поэт, он косил под дикого кельтского барда: говорил с ирландским акцентом и о себе отзывался в третьем лице. Красиво всклокоченная седая грива, прищуренные глаза и красная скуластая рожа придавали ему сходство с потрепанным жизнью леприконом. Поговаривали, что он спит со своими студентками. Многие дамы из числа профессуры считали, что его давно пора выставить вон, но публиковался он по-прежнему хорошо, да и с творческих работников спрос меньше, так что пока шалости сходили Кугану с рук. Сегодня, в четверть десятого, от него уже несло потом и виски.

Куган толстыми пальцами помассировал виски.

— Иисус, Мария и Езеф! — простонал он. — Какой сегодня день?

— Утро понедельника, дорогой, — отвечала его спутница, статная седовласая дама. Фамилии ее Нельсон не помнил и про себя называл ее просто Канадская Писательница. Считалось, что она как Маргарет Атвуд[44], только лучше, и все прочили ей престижную литературную премию. Высокая и величаво-женственная, дама излучала чувство ответственности и сурового материнского сострадания. Когда она проплывала по коридорам Харбор-холла, милостиво отвечая на приветствия коллег и студентов, казалось, сама Афина Паллада идет среди смертных.

— Когда ты последний раз был дома, Тимоти? — спросила Канадская Писательница.

Куган поднял налитые кровью глаза и вздохнул так, что Нельсона в противоположном конце комнаты обдало перегаром. Поэт начал загибать пальцы.

— Не знаю, — испуганно проговорил он. — Какой, ты сказала, сегодня день?

Напротив них развалились Марко Кралевич[45], ведущий факультетский теоретик, и его подруга Лотарингия Эльзас. Они прижимались друг к другу, как влюбленные старшеклассники. Кралевич — низкорослый кряжистый серб с черной бородой и сросшимися бровями, весь, включая лицо, покрытый атавистической шерстью — называл себя интеллектуальным самураем, Тосиро Мифунэ культурологии. Специальностью его было все и ничто. Когда-то он преподавал в Белградском университете, потом бежал от Слободана Милошевича, которого по неведомой причине именовал своим злым близнецом. Славу ему принесла серия заумных эссе, в которых затрагивались самые разные темы: от непреодолимости разрыва между бытием и сознанием до запаха кончиков пальцев, когда пострижешь ногти. Вкупе с импозантной внешностью это сделало его звездой международных конференций, что, в свою очередь, привело на постоянную должность в Мидвест. Здесь Кралевич играл в прятки со своими аспирантами (до студентов он не опускался) и читал лекции о чем взбредет в голову. Он наотрез отказался писать программу или вести занятия в отведенной аудитории; обычно он требовал освободить ему помещение, в котором уже шла лекция, потому что его привлекло сочетание света и тени. Отказа не было. Когда Кралевича удавалось отыскать, аспиранты ловили каждое его слово. Присутственных часов он не соблюдал из принципа.

Одевался Кралевич, как и писал, — цитатно. Сегодня он выфрантился: ботинки на высоких каблуках — наследники эры диско, обтягивающие штаны, на шерстистой груди — незастегнутая гавайка с красными и зелеными попугаями, а сверху — новехонькая кожаная куртка из загребского «Хард Рок Кафе». Теоретик громко чавкал жареной сарделькой.

Лотарингия Эльзас сидела, поджав под себя ноги в длинной юбке, пощипывала булочку и нежно прижималась к Марко Кралевичу. Это была длинная мосластая уроженка Северной Европы, с соломенными волосами, длинным подбородком, красными костяшками пальцев и в толстенных очках. Голос у нее в одном предложении переходил с фальцета на бас. Нельсон слышал, как на семинаре она, отчаянно грассируя, говорила о «твансгвессивном выбвосе квитической теовии», в котором следовало искать «благородное насилие». Главный ее труд назывался «Das Ding an Sich[46]: культурология культурологии», а теперешняя работа должна была стать, по ее собственному выражению, «коллажем из Деввида, Бодвиява и Квистевой»[47].

Тем не менее Лотарингия Эльзас была всего лишь лектором-почасовиком, и постоянная должность ей не светила. Кралевич не скрывал, что хотел бы закрепить подругу на факультете. Злые языки поговаривали, что двух теоретиков свела корысть: Лотарингия уже получила американское гражданство, и брак с ней принес бы сербу зеленую карточку, но за это он должен выбить ей бессрочный контракт. Впрочем, Нельсон предпочитал думать, что это любовь. Во всяком случае, Лотарингия Эльзас не скрывала своего обожания. «Мой Мавко, — восклицала она, — может гововить о теовии восемь часов квяду!»

Нельсон притулился за торшером, палец ритмично подергивало. Стивен Майкл Стивенс, спиной к собравшимся, наливал себе в кофе сливки. Куган снова закрыл лицо руками; Канадская Писательница массировала ему плечи. Профессор Эльзас теснее прижалась к профессору Кралевичу, а тот пальцем запихивал себе в рот последний кусок сардельки.

Нельсон набрал в грудь воздуха, вышел из-за торшера и, мужественно выставив подбородок, пошел к кофейному столику. Стивен Майкл Стивенс повернулся и зевнул, держа чашку подальше от дорогого пиджака. В тот же миг Куган застонал и тяжело оторвался от дивана, а Кралевич рывком утвердился на высоких каблуках. Стивенс проворно отскочил. Поэт и теоретик одновременно потянулись к последней пустой чашке.

Нельсон замер. Женщины смотрели с противоположных диванов. Чашка взмыла в воздух, поддетая Кутаном за ручку, Кралевичем за край. Куган побагровел, Кралевич оскалил зубы. Это было не только противостояние поэта и критика, литературы и теории — это была смертельная схватка ирландца и серба, самых отчаянных задир, выпивох, горлопанов и бунтарей на земле.

— Ужли ты не дашь человеку испить с утреца кофею? — прорычал Куган.

— Здесь нет никакого «кофею», — ухмыльнулся Кралевич. — Есть металлический сосуд. С чем? Нам это неведомо.

Чашка задрожала в воздухе.

— Ну, мальчики! — вмешалась Канадская Писательница.

Лотарингия Эльзас вжалась в диван, улыбкой подзадоривая Кралевича. Нельсон поспешно отступил за торшер. Стивенс исчез.

— Ах ты… — процедил сквозь зубы Куган.

— Ах ты… — прорычал Кралевич.

Дзынь! Ручка оторвалась, чашка запрыгала по ковру и закатилась под стол.

Из противников как будто выпустили пар. Канадская Писательница величаво поднялась, взяла Кутана за плечи и силой развернула прочь от Кралевича.

— Тебе сейчас лучше выпить крепкого горячего чая, — сказала она.

— Ну его к лешему, — хорохорился Куган, однако позволил вывести себя из комнаты. Через минуту вышли и теоретики. Эльзас, возвышаясь на голову, поцеловала Кралевича в темечко. Нельсон бросился к столу и подставил кружку, однако напрасно он крутил крантик: Стивенс слил себе последний кофе.

Нельсон ретировался на третий этаж и еще успел собрать материалы для десятичасового занятия. Боль в пальце мешала сосредоточиться, но он крепился, обещая себе на перемене холодную кока-колу. Как всегда, наглая молодая преподавательница, проводившая первое утреннее занятие, не уложилась вовремя и заставила Нельсона с группой ждать в коридоре. Вслед за праматерями Розанной, Шер и Мадонной Джилиан отринула патриархатную фамилию. Аспирантка Виктории Викторинис, она в своей диссертации развивала теорию клиторальной гегемонии применительно к Баффи — Истребительнице Вампиров. Выглядела Джилиан достаточно устрашающе: с накачанной мускулатурой и армейским бобриком, обесцвеченным до неестественной белизны, маленьким золотым колечком в нижней губе и двумя непарными серьгами — одной в форме зеркала Венеры, другой — в виде перевернутого распятия. Майка, джинсовая мини-юбка, драные чулки в сетку и ботинки «Доктор Мартин» на стальной подошве довершали образ Нежной Ирмы в исполнении Арнольда Шварценеггера.