Владимир Бутенко - Девочка на джипе Страница 10

— Дело хорошее. Побуду с тобой, но только дотемна. Укол нужно делать. Да и культя подкравливает, зараза. Перевязываю…

— К нотариусу утром махнем. Управимся за день?

— Как обернется.

Свернули в проулок, как указал брат, к частному магазинчику. Узнав, что гость на понюх не выносит спиртное, Иван огорчился, но «чекушкой» всё же запасся. Долго выбирался, гремя костылями, покупал, вновь садился в машину. И, усевшись, вздохнув, стал говорить о наболевшем.

— Не предполагал, что такое случится со мной. Видно, гульки отозвались. Я меры ни в чем не знал! Сил на сто лет накопил… Атаманом выбрали. С трудом расшевелил казачков. На язык они все герои, а на дело — не дюже. Пытался установить у нас казачье самоуправление. Тогда такое веянье было. Но сверху наложили лапу, игры с возрождением казачества кому-то в Москве надоели. И треснули наши надежды на льготы, как коренным жителям, на кредиты для развития сельхозпроизводства. Поставили в один строй со всеми! А можем мы, полуграмотные в экономике люди, тягаться с менеджерами? Уходит, Андрей, земля наша казачья из-под ног. Теряем ее навсегда. И не знаю, что делать… Я в Афгане полгода оттянул. Один раз вляпались в окружение. Сначала страх окатил, а когда в бой вступили, озлобление взяло, одно дикое желание — убивать… И все же была в душе вера, что вырвемся… И вырвались! А сейчас веры нет… Возьми нашего Васина. Это удручает! А мне что, пожизненно биться? Никто не хочет атаманить. Никому этот крест не надобен!

— Сложи полномочия. Нога не зажила, а ты воюешь.

— Уберем кукурузу и подсолнух, расквитаемся с долгами, и выйду в отставку. Шацкая, бизнесменша наша крутая, обещала помочь. Мы кредит в ее банке брали. Единственная, кто делает что-то для людей. И женщина такой красы, что… Если бы таких больше было… Устал я бороться, братка! Пойду сторожить на стройку. К немцам в плен, прости Господи… — брат хохотнул и крепко выругался…

Хозяйка, то ли стараясь загладить свою несдержанность перед родственником, то ли просто из гостеприимства, колесом каталась по двору, где накрыли стол под яблоней. Дядька Аким сменил рубашку и набок пригладил кудельный вихор. Вовремя вернулась из школы сноха Лариса, вскоре с междугородной маршруткой приехал и молодой хозяин. Пока Валентина стряпала и накрывала, неторопливый тек разговор. Андрей Петрович удивился, узнав, что Михаил не работает в сельхозпредприятии, созданном отцом.

— Не хочу в земле ковыряться, — говорил он заносчиво, с улыбочкой. — Вообще, крестьянский труд считаю каторгой. Зимой на морозе, летом — на жаре, круглые сутки вкалываешь. Была бы у меня квартира в городе — сразу бы отсюда уехал. Жена в школе, как в тюрьме. А в городе — варианты. Я вот нашел место на хлебозаводе. Через день в Ростов, за шестьдесят верст, мотаюсь. Смысл есть. А казачество — нереально!

— Да потому, что все такие хитромудрые, как ты, — осуждающе бросил отец. — Разве мужское дело пельмени лепить? Чем ты хвалишься?

— Их машина производит! — возразил Михаил. — Найди мне работу с нормальным окладом! Только не на тракторе и не скотником…

Такие сшибки, по всему, были нередкими. Дядька Аким неопределенно заметил:

— Каждый рубит сук по себе. Трошки охолоньте…

— Я тоже покинул хутора. А сверстники остались, — вступил в разговор Андрей Петрович, желая внести мир. — Теперь — наоборот. Остаются единицы. Конечно, это плохо. Впрочем, на Кубани закрепление молодежи на земле налажено. Да и у нас, на Дону, немало казачьих династий. Всё зависит от отношения к отчей земле, от чувства хозяина на ней.

— Правильно! — поддержал Иван. — А Мишка чужое полюбил. Хотя смалочку к земле приучали…

— Извини. Другие интересы, — огрызнулся тот и взял к себе на руки щекастенькую дочурку.

Застолье, обильное и разговорчивое, разморило. Захмелев, дядька Аким принялся петь старинные песни. Валентина его поддержала, а затем стала собирать рыбакам харчи. И только трехлетняя Ульянка, глазастая, в розовом платьице, с бантиком на толстой русой косе, с таким старанием подпевала старику, повторяя взрослые слова про любовь-разлуку, что Андрей Петрович растроганно сказал брату:

— Истинная казачка! На генном уровне отзывается… Не понимает ничего, а слова и мелодия ей нравятся…

Иван со вздохом отвернулся, пряча повлажневшие глаза.

Провожая мужчин, Валентина негаданно вынесла из хаты и подала родичу темную, древнюю иконку Богородицы. С чувством произнесла:

— Нехай тебе хоть икона теткина достанется! Благоносящая и намоленная. Вашего деда и бабку ей благословляли.

— Спасибо, Валюша, огромное!

И, взяв иконку, рассматривая лик Донской богоматери, Андрей Петрович ощутил в руках странное покалывание, теплоту — и волнующе радостно зашлось сердце…

Михаил, напутствуя отца, предостерег:

— Вы осторожней там. А то гаишники два раза маршрутку останавливали. Кого-то ищут. Наверно, бандитские разборки. Позвонишь — я за тобой на мотоцикле приеду.

9

Иван надергал десятка три нагуленной плотвы и карасей. И, заскучав на берегу в одиночестве, докричался до брата, заплывшего на лодке в протоку, предупредил, что собирается домой. И вскоре Михаил, вызванный по телефону, приехал за ним. Выплывать, отрываться от прикормленного места Андрей Петрович не стал. Утром все равно встретятся…

Когда солнце стало меркнуть в дымке, и полнеба охватило прощальное зарево, — прудовая вода, смятая во всю ширь волнами, вдруг преображен-но замерла и как будто с глубины осветилась веселым розовым пламенем. И показалось Андрею Петровичу, засмотревшемуся на закат с обрыва, что кто-то неведомый забросал плёсы лепестками осенних мальв и радуется вместе с ним этой забаве, и непременно еще сподобится на добрые превращения, чтобы гость заезжий, случайный здесь рыбак, сполна ощутил и припомнил красоту казачьего раздолья.

Степь-матушка! Жадно оглядывал он знакомые с детства места в мягком понизовом свете: разлет Бирючьего лога, полынные холмы, за ними — бархатисто-темные пашни, разделенные уже кострово сквозящими лесополосами. Сколько ты пережила! И греки, и половцы, и татарско-турецкие полчища проносились тут, властвовали веками. А сколько сражений приняли русские князья, отвоевывая каждую пядь! С Куликовской битвы владели тобой казаки, — до «окаянных дней», до роковой гражданской. И в давнее лихолетье, и когда утюжили поля танки Клейста, сколько полегло в сражениях станичников, красноармейцев. Дед погиб. Отец всю жизнь трудился в поле. Воистину вокруг — сокровенная земля! А я… оторвался. Живу за тридевять земель. А сердцем всё равно — тут. И нету края родней, дороже!

И, точно увидев себя в этот миг со стороны, — высокого, поседевшего, но еще крепко стоящего на ногах, — бывший учитель не смог сдержать сентиментальной слезы. Не дано человеку управлять временем, оно движется только в одну сторону. Сказочными горошинами укатываются годы вдаль, оставаясь в памяти то желанными событиями и радостью, то утратами, — пока и воспоминания не угаснут, как закатные лучи…

Пора было готовиться к ночевке. Когда он спустился к воде, чтобы вытащить на закосок свою резиновую лодчонку, пропахшую прикормкой и лещовой слизью, невзначай заметил, как отделилась от тростниковой кулиги в конце пруда пара лебедей, столь кипенно-белых, что отблескивали оперением. И вновь замер Андрей Петрович в радостном изумлении, наблюдая, как величаво выплывали они на светловодье… Лебедь и лебёдушка — две неразлучные души. И он в молодости любил, любил по-настоящему, да счастья так и не обрел…

Ушица удалась на славу: с наваром и дымком, сдобренная перцем и укропом! И пока чудо-блюдо настаивалось, Андрей Петрович поставил палатку и приладил к дверце «жигуленка» переноску, повернув ее колокольчик в сторону костра.

Невзирая на запрет доктора, в рюкзаке нашарил Андрей Петрович фляжку. Сам Господь, наверно, подарил этот день, такой значительный и богатый новостями. Не напоследок ли? Но мысль о конечности жизненного пути не обожгла сейчас. Недаром в донских песнях поется-сказывается, что казак на чужбине «погибает», а в родимом краю «ложится в мать-землю сыру, навеки роднится со степью»! Что ж, и он, преподаватель истории, немало изведал и повидал, — «с ярмарки едет», и стоит ли бесплодно роптать?

— За наш род казачий Баклановых. За вас, Маринушка и Наташа, и за всех дорогих людей! — подняв фляжку, произнес он таким взволнованным голосом, точно его в самом деле мог кто-то слышать…

Потом, вспугнутый поднявшимся ветром, натянув свитер, он бродил возле старых деревьев, вдоль руин пионерского лагеря. Вспоминал Марину, её и голос, и ласковость… Именно на этом берегу, когда вдвоем приезжали за лазориками, всё и началось!

Шелест камышей заглушал сверчков. Гулевой ветер похлестывал положком палатки, а когда затихал, — разбирал слух горловой посвист куличков, хлюпанье ныряющей ондатры. И это невзначай рассмешило: не русалка ли плещется?