Ион Агырбичану - «Архангелы» Страница 10

— Из-за брички, надо думать, ничего с нами не случится, — пробормотал Иеротей, тщательно обследовав все крепления, колеса и чеки на осях.

— А что может случиться? — недоуменно пожал плечами семинарист, даже не заметив, чем занимается работник.

— Кукушка нам снизу прокуковала, — пояснил Иеротей, — а это недобрый знак. Я и подумал, не случилось бы чего с нами по дороге. Вот и осмотрел бричку, но она крепкая.

Иеротей прикрикнул на лошадей, и те тронулись с места.

— Сейчас вот из леса выедем, и птица, может, умолкнет.

— Чего ты боишься, Иеротей? Мало ли что люди выдумают.

— Не выдумают, а говорят да со смыслом, домнишор. А я толкую про то, что ведаю. Вы же знали Георге Тунсу.

— Как же, как же…

— Больше его не увидите.

— Умер?

— Прикончили его «Архангелы», — голос у Иеротея дрогнул.

— Как же они его прикончили? — Василе стало немного не по себе при упоминании прииска.

— Вот уже три недели будет.

— Но тогда-то кукушка еще не куковала, — попробовал улыбнуться семинарист.

— Она куковала в прошлом году. Когда он услышал ее впервые, она куковала снизу. Как раз об эту пору. И года не прошло, как он в землю ушел.

— Человек может умереть в любое мгновение, — заявил семинарист. — Жизнь его в руке всевышнего.

— Воистину, — прошептал Иеротей и перекрестился, ожидая услышать «Господи, помилуй». Он думал, что Василе подкрепит сказанное им молитвой.

— «Архангелы» многих прикончили, — заговорил работник. — Рудокопы говорят — из-за того, мол, прииск и золота больше дает. А я думаю, недоброе предзнаменование виновато.

— А что, есть и другие, которые погибли? — спросил Василе, чувствуя, как в сердце закрадывается печаль.

— С нового года Георге Тунсу уже третий. Упал в шахту. Есть там такая шахта, словно вход в преисподнюю. А Бумню и Илиеша «динамитой» разорвало. Приезжала комиссия и сказала, что в шахте работать нельзя. А письмоводителю чихать на эту комиссию!

— А руды за эту весну много добыли? — осведомился семинарист.

— Есть, есть, хватает. Только нам одним не везет. Батюшка отказывается иметь дело с владельцами приисков. А ну их, говорит, всех к черту.

Василе Мурэшану молчал. Он думал, что отцу его и впрямь не везет с золотом. Денег он на него перевел много, а добыл всего ничего.

Приехали в Делень — выселки из нескольких хат, в которых жили угольщики. Выселки эти относились к селу Вэлень. Бричка остановилась, лошади передохнули. Работник и хозяин сели в бричку, и лошади мелкой рысью двинулись под уклон, в долину. И снова на всю округу заохала бричка, гремя всеми своими деревянными суставами. Близлежащие склоны гор тоже укрывал лес, но еловый, темно-зеленого цвета с серебристым отблеском. Дорога стала суше, уже. Пересекая лес, она уходила куда-то вдаль. На холме сквозь просветы между деревьями показались первые хаты села Вэлень. Рублены они были из еловых бревен, стояли на высоких каменных фундаментах, обмазывали их глиной или белили известью. Крутые лестницы поднимались на узкие галерейки. Крыши были из дранки. Одни дома издали казались совсем черными, словно огромные куски мрака, другие — рыжеватыми, будто козья шкура — в зависимости от того, старыми или новыми были еловые бревна. Первые дома стояли далеко друг от друга, потом они стали сходиться теснее, ближе. Через полчаса лошади свернули на узкую дорогу, вымощенную булыжником, которая тут же превратилась в деревенскую улицу. Выстроившиеся в ряд первые четыре дома были бревенчатые, и только один из них оштукатурен и побелен известкой. Миновав их, дорога принялась огибать стоги сена и через четверть часа вновь потянулась мимо домов. В Вэлень, как и в других горных селах, дома стояли кучками, то там, то здесь, словно ими выстрелили из пращи, так что село получалось чрезвычайно длинным, раскинувшимся по долине на пять-шесть километров. Возле самой дороги клокотала широкая и быстрая горная речка. Вспененная вода была беловатой, словно в нее щедро подсыпали мела. Речная пойма становилась все уже и уже: с обеих сторон ее сдавливали обрывистые отроги гор, которые в некоторых местах так сближались, что казалось, совсем перекроют дорогу. Густые еловые леса почивали на отрогах.

Как только громыхающая бричка попа Мурэшану выехала на эту плохо замощенную дорогу, семинарист услышал шум, столь характерный для Вэлень: ток-ток-ток-ток-ток, сопровождаемый скрежетом и шорохом, который издают толчеи — огромные ступы, где дробят золотоносный кварц. Шум этот проникал и в лес, отражался эхом, то возрастая, то затухая, и совсем непонятно было, откуда же он исходит. Толчеи были расположены вдоль белесоватой речки, напористая и вспененная вода которой вертела колеса, низвергаясь с деревянных желобов маленькими водопадиками. К каждой толчее вода подводилась от речки по канаве, прорытой в склоне горы, и чем длиннее были канавы, тем больше перепад воды. Колеса были вроде мельничных, только поменьше. На толстом валу закреплялись деревянные ступицы; вращаясь, они поднимали по очереди пест за пестом — четыре, шесть, девять или двенадцать, сколько их там было прилажено, — и опускали одновременно другой в глубокую прямоугольную колоду, куда насыпался золотоносный кварц, предварительно раздробленный кувалдами. К нижнему концу каждого песта железным обручем был прикреплен зуб из кремня. В толчею по мелким желобкам направлялись тонкие струйки воды. Пространство вокруг толчеи было застлано толстыми досками и огорожено, а в ней самой проделаны отверстия, через которые непрерывно вытекала мутная взвесь песка. Попав в отстойник, эта жидкая каша густела по мере того, как стекала вода. Отстоявшийся песок еще несколько раз пропускали через толчею, пока не получался тончайший порошок, который собирали и опять промывали, чтобы не упустить ни одной блестки золота, какая могла бы в нем затаиться. Промывали порошок на полотне, которым выкладывали наклонный желоб, пуская по нему струйку воды. Но основная масса золота оседала на дне толчеи. Оттуда его осторожно извлекали и промывали — или, лучше сказать, прополаскивали в деревянном треугольном ящике. Точно так же вымывали крупинки золота и из полотна, которое снимали с желоба. Полотно опускали в корыто с водой, хорошо его прополаскивали, давали воде отстояться и, когда на дне получался осадок, воду осторожно сливали. Все эти кропотливые операции основывались на том, что тяжелое золото всегда опускалось на дно: и в толчее, и в треугольном ящике с чужеземным названием. Золотую пыль потом сушили на противнях или смешивали с ртутью. Остальное труда не составляло: и в самих Вэлень было немало скупщиков золота, да и государственный приемный пункт был поблизости.

Днем и ночью слышалась стукотня толчей. Особенно шумно было там, где дома стояли плотнее, а стало быть, и толчей было больше.

Семинаристу Мурэшану сызмальства были знакомы звуки «ток-ток-ток» и связанная с ними изнурительная погоня за золотом. Хотя у них самих толчеи не было, и они перетирали золотоносный камень у других хозяев, которые, случалось, сдавали свои толчеи внаем.

Шум был привычен Василе Мурэшану, однако он ему не нравился. Василе всегда приходил от него в дурное расположение духа, то ли вспоминая об «Архангелах», то ли из-за того, что отец его не имел никакой выгоды от работы этих дробилок, которые многих обогатили. Толчеи, чей шум был слышен с дороги, скрывал от глаз густой ивняк, давным-давно затянувший берега реки.

Вскоре дома по обе стороны дороги пошли гуще, один за другим, и Василе стал замечать, как блестят на солнце спицы водяных колес. Отчетливее стали слышны удары пестов, дробящих камень. Показались люди, снующие по дворам и под навесами, мужчины, женщины, дети, в одежде, заляпанной грязью, в шляпах с белыми пятнами.

По дороге все чаще стали попадаться телеги, груженные золотоносным кварцем. Тяжело ступали волы, налегая на отполированное до блеска ярмо. Кое-кто из встречных кланялся семинаристу.

Это был самый центр села; здесь же находилась корчма, она была битком набита народом, звенела от выкриков и песен. Лошади пошли рысью.

— Нехорошие времена настают у нас, домнишор, — ткнул кнутовищем Иеротей в сторону корчмы. — В страстную неделю такое непотребство!

— Может, они пришли с прииска, голодные, холодные, — попробовал найти оправдание семинарист.

— Нет, домнишор. Ни с какого прииска они не пришли. Всех их я видел еще вчера вечером. Они уже гуляли, когда я проезжал мимо. С самого четверга, с полудня, все гуляют. Знаю я их, это все рудокопы с «Архангелов». То-то и оно, говорю я. Только они больше жулики, чем рудокопы, больше воруют, чем работают.

— Ничего, Иеротей, письмоводителю тоже немало перепадает. Или тебе его жалко?

— Ежели чего жалеть, так святую справедливость. Ведь они коли работают, то зарабатывают, и хорошо зарабатывают, — отвечал Иеротей.