Ричард Хьюз - Деревянная пастушка Страница 10

Почти не разговаривая, с каждой минутой чувствуя себя все более подавленными, они переходили из одного чердачного помещения в другое, шагая под гигантскими грибами, выросшими там, где не хватало черепиц, по полу, усеянному пометом летучих мышей и сотен побывавших здесь птиц. Внезапно перед ними возникла дверь, они с большим трудом открыли ее и… У ног зияла пропасть: они стояли на шатких остатках обгоревшего крыла здания.

Почувствовав приступ дурноты, боясь упасть, Ри в страхе попятилась, но Огастин продолжал стоять на самом краю, глядя вниз. Ри протянула дрожащую руку, чтобы поддержать его, но не могла заставить себя сделать хоть шаг — ненавидела себя за трусость, чувствовала, что умрет, если он полетит вниз, и… в то же время испытывала странное желание столкнуть его. А Огастина работа на паруснике, когда он лазал по мачтам, окончательно вылечила от головокружения, и сейчас, увидев, как Ри позеленела от страха, он решил показать себя и, ступив на обугленную, качающуюся балку, принялся балансировать на своих привыкших к морской качке ногах над трехэтажным провалом в пустоту… Ри, как ребенок, сунула грязный кулачок в рот и закричала.

Когда Огастин, целый и невредимый, вернулся, смеясь, на твердую почву, это уже был Конец! Ри так на него обозлилась, что изо всей силы пнула его в коленку, глаза ее были полны слез, но она сдерживалась, чтобы не расплакаться, и от усилий вдруг заикала. Они пошли вниз. В молчании (если не считать ее икоты) вылезли из окна, через которое сюда проникли, — только на этот раз она не позволила, чтобы он ей помогал. И так же в молчании (если не считать ее икоты) расстались. Но как только он исчез из виду, она дала волю слезам.

До чего же все ужасно, и какой ужасный он, этот Огастин!

11

Порою Огастин начинал всерьез тосковать по «Элис Мей». В этот отшельнический период его жизни без дел и событий Огастином нередко с такой силой овладевали воспоминания, что даже здесь в своей хижине, далеко от моря, он вдруг слышал хлопанье парусов. На другое утро после неудачного посещения «сказочного дворца» он сидел на своем единственном стуле, дожидаясь появления Ри (а Огастин с читал, что она непременно появится, несмотря на устроенный вчера тарарам), и от нечего делать листал оставленный кем-то в уборной — для практических целей — каталог фирмы «Сирс-Робак». Переворачивая страницы, он накал на рекламу зюйдвесток и непромокаемых плащей… И в нос ему ударил запах соли, а пол закачался под ногами, и ему отчаянно захотелось снова попасть на корабль, очутиться среди взрослых мужчин. Позвякиванье собачки, когда крутишь рукоятку лебедки; запах стокгольмского дегтя, когда промазываешь юферсы, или льняного масла, когда натираешь мачты, а потом карабкаешься по выбленкам и целый час стоишь на вахте в вышине…

А что, если сняться здесь с якоря, двинуться на побережье и поболтаться у причалов? Столько моряков нынче бегут со своих кораблей в американских портах, что на одном из них наверняка найдется для него пустая койка, и никто не станет задавать ему вопросов, хоть у него и нет документов, удостоверяющих, что он моряк! Получалось же у других… Взять хотя бы Артура Голайтли, этого могучего как бык американца, которого он застал в парижском кафе за чтением «Оссиана» Макферсона: когда Артуру приходило в голову пересечь Атлантику, он всегда отрабатывал свой проезд на судне, если слово «работа» вообще применимо к Артуру, похвалявшемуся, что он заслуженно потерял куда больше мест, чем кто-либо на Монмартре (в ту пору он как раз умудрился потерять место ночного сторожа на кладбище, иначе, великодушно предложил он, Огастин мог бы в любое время располагать его будкой). Ведь на море, говорил Артур, стоит кораблю покинуть порт, и тебя могут вышвырнуть за борт лишь в буквальном смысле (иными словами, зашив в мешок и привязав к нему камень). Но такого с живым человеком еще не проделывали, даже если ты перестаешь работать, лишь только лоцман отвалит от борта и судно выйдет в открытое море. Матросов, естественно, нанимают для поездки в оба конца, но, когда судно с Артуром, переплыв океан, приходило в порт и он, сойдя на берег, не возвращался, шкипер был только рад.

Огромный, как памятник, Артур, сын американского генерала, отличившегося в войне за независимость, избрал себе такой образ жизни лишь для того, чтобы самому избегнуть Вест-Пойнта[4]. Лицом он, правда, вовсе не походил на аристократа, скорее, по мнению Огастина, напоминал рабочего-ударника с большевистских плакатов (если не считать прыщей) и был силен как слон, хотя предпочитал не утруждать своих мускулов… Но в том-то и был весь фокус: если Артур нанимался на работу кочегаром, то он и выглядел как кочегар, тогда как от Огастина за милю несло благородным происхождением и Оксфордом и он был не настолько гибок, чтобы уметь это скрыть. Ну, кто поверит, что эти руки могут выполнять тяжелую работу? А как только пойдут расспросы, тут недалеко и до ареста. И все же, если никаких перемен в его положении не произойдет, придется что-то предпринять — все лучше, чем сидеть на месте, точно завороженный заяц, и ждать, когда тебя прикончат…

Но куда же, черт бы ее побрал, девалась Ри? Она еще ни разу не заставляла так долго себя ждать.

Огастин готов был работать даже на камбузе, если ничего другого не выйдет.

Камбуз на «Элис Мей» находился на палубе посередине судна; однажды Огастина заставили готовить обед, когда шхуна мчалась на всех парусах при ветре в пять баллов (было это близ залива Чезапик, но довольно далеко в океане, ибо им приходилось держаться извивов Гольфстрима). Вертлюг на трубе почему-то заело, ветер задувал в нее, и из зольника валил удушливый дым, такой густой, что ничего не было видно. Дверь из камбуза пришлось открыть — иначе дышать было нечем, — и вода, заливавшая палубу, попадала в камбуз и стояла на полу, доходя Огастину до колен, а с плиты, шипя, испарялась, образуя облака пара, но уйти он не мог и, крепко зажмурившись и кашляя так, что грудь разрывало, продолжал придерживать на плите большой чугунный котел, чтобы он не съехал при качке…

А сейчас как бы ему хотелось снова там очутиться!

С самого раннего детства Огастин бывал по-настоящему счастлив, казалось, только в обществе мужчин. Мать ужасно с ним нянчилась. До четырех лет его катали в коляске, за которой вышагивала няня в сопровождении служанки, а впереди вприпрыжку бежала счастливица Мэри. Он до сих пор помнил это позорище — белоснежную коляску на ярко-синих колесах; помнил и то, как потом, когда он подрос, голова его с трудом умещалась на подушке и рыжие кудри всегда были смяты… Ничего удивительного, что его излюбленным занятием стало убегать от няни! Сама няня, естественно, не могла бегать, но для этой цели наняли длинноногую молоденькую служанку Мейбл — она показала совсем недурные результаты в беге на 50 ярдов. Тогда Огастин приноровился плюхаться на землю, как только ему удавалось скрыться из виду. И вот, когда мальчика впервые повезли в Ньютон-Ллантони для торжественного визита к двоюродным дедушкам, он стрелой промчался по всему внезапно открывшемуся ему простору террасы и проскользнул в приотворенную боковую дверь в то время, как Мейбл огибала оранжерею. Дверь эта вела в святая святых — Ружейную комнату, посреди нее стоял дедушка Уильям, а вокруг — множество ружей, и одно из них он разбирал!

От дедушки Уильяма в те дни отчаянно разило черным порохом — даже больше, чем сигарами, ибо генерал до конца своих дней упорно стрелял дичь из старого ружья, заряжаемого с дула, так как с ним легче было справляться (такое оружие мог предпочесть лишь большой знаток своего дела, и это чуть не стоило генералу глаза, когда он слишком быстро вздумал перезарядить ружье и старая глиняная трубка, которой он насыпал порох, вспыхнула от еще тлевшей в стволе крупинки и разлетелась на куски так, что ему обожгло лицо). Дедушка Уильям торжественно поздоровался со сбежавшим «дитятком» как мужчина с мужчиной, и остаток утра они провели, обсуждая искусство стрельбы, а также чистки оружия и ухода за ним. А тем временем Мейбл бегала по всему саду, истошно вопя: «Вылезайте из-за куста, сию минуту вылезайте, мистер Огастин, я же вижу вас, прекрасно вижу!» Или: «Если вы сейчас не слезете с дерева, я тут же иду к вашему дедушке». Но дедушка и внук были равно глухи к ее призывам.

С тех пор всякий раз, как Огастин отправлялся на прогулку в своей чертовой коляске, он требовал, чтобы няня принесла ему еловых шишек и высыпала на снежно-белое одеяльце; он сидел в коляске, привязанный постромками, подкидывал шишки одну за другой в воздух и палил по ним из пугача, восклицая: «Вот и нет!» — а Мейбл отрабатывала свое содержание, обшаривая кусты и подбирая этих подстреленных им «птиц»…

— Э-гей, привет!

Вздрогнув от звука незнакомого голоса, внезапно нарушившего тишину, Огастин поднял глаза: перед ним темным силуэтом в проеме двери стояла незнакомая девушка — очертания ее фигуры слегка расплывались за тонкой проволочной сеткой.