Сергей Есин - Марбург Страница 10

Эта свобода надвинулась на меня, как поршень, прижимая к самому краю существования. Струны уже завибрировали, воздух сгустился, и я знал, что это судьба, пусть даже судьба случая, и что это моя добыча и, не получив своего, я не уйду. Здесь интуиция разбирается лучше, чем разум. А две интуиции договариваются даже скорее, чем мы предполагаем. У нас у обоих всё было решено сразу. И оба в этот момент знали, что мы не разойдемся, пока не опалим друг друга. О, это теплое покатое худое плечо! Ну, я-то понятно – страсть мужчины к юности, то есть к своему прошлому, к возобновлению собственной юности, к старой страсти через новые врата, прыжок обратно через десятилетия. Но она? Что любят молодые девушки в мужчинах, которые годятся им в отцы, скажи об этом, старик Фрейд!

Всё действительно было предопределено. Из кабинета Гюнтера мы вышли уже вместе, продолжая говорить о русской литературе. Но это были только слова. Она знала, что я сдеру с нее одежду, а она примется лихорадочно расстегивать пуговицы на моей рубашке. И начало, и финал были предопределены, нам надо было только перейти через ритуал. Гюнтер об этом догадался сразу. Мне никогда не забыть его сумасшедших глаз, его взгляд, которым он провожал нас. Я тогда еще подумал: а интересно было бы узнать, с чего у восемнадцатилетнего нациста началась такая безудержная любовь к русскому языку и России? Не послужила ли толчком некая подобная история?

«Всё было как в тумане», – написал бы романист ХIХ века. Отнюдь. Страсть не отменяет рассудка и сообразительности. Мы шли по улицам города с его двухбашенным собором, продолжали вроде бы говорить о литературе и тем не менее отыскали гостиницу и вошли в крошечный номер с душевой кабиной внутри комнаты. Господи, чем хороши западные порядки: здесь никогда не спрашивают, с кем вы и надолго ли. Я тут же вспомнил, как еще в молодости, когда Саломея пела в Нижнем Новгороде (тогда Горьком), проходила практику в оперном театре, я приезжал к ней, и она тайком прятала меня в своем номере безо всяких удобств – они были в конце коридора. Чтобы лишний раз не мозолить глаза дежурной по этажу, я ночью пользовался бутылкой из-под шампанского. Саломея ехидно спрашивала: «Как ты думаешь, Алексей, Гумилев мог бы такое выделывать при Ахматовой?»

Тени на пластмассовых панелях душевой кабины, наша одежда валяется на полу. Впереди расстилалась вечность – почти сутки до поезда во Франкфурт. Не правда ли, в подобные моменты время приобретает другой характер? Оно вмещает, уплотняя в себе, массу событий, а потом как бы распускает случившееся в памяти. Если бы всё прожитое нами обладало таким же свойством, то в один прекрасный день память разорвало бы, как дачную бочку с водой, которую забыли с осени слить. Меньше, чем в двадцать четыре часа вместилось столько разговоров, лежания в постели, шляния по улицам, но – и страсть, и всё, что ей предшествует, и всё, что составляет ее суть, и все, что ее окружает.

Почему только все это через столько лет, как детская гармошка с рисунками, разворачивается сейчас в памяти? Здесь хорошо бы сравнить, как и положено в современной литературе, свою память с бесконечной кинокартиной. Но, кроме памяти, однако, эту кинокартину помнят руки, плечи, живот. Это, может быть, последний всплеск моей молодости. Умом я понимаю, что моя, почти юношеская, активность, возникла не как счастливый акт возвращения и волшебство, а всё происходило более материально: слишком силен был раздражитель. Но согласимся, что здесь не только одна молодость, ну и, скажем, определенная привлекательность, не говорю красота, потому что не знаю, что это такое. Попробуйте обозреть портреты знаменитых красавиц мира. Да чего далеко ходить, стоит вспомнить Мону Лизу или Диану де Пуатье! Красота – только миф или то, что не поддается художнику? Я бы назвал ее некой природной диалектикой, когда каждое движение, каждое слово источает гармонию, соблазн и прелесть.

Эта прелесть билась у меня в руках. В её глазах мерцало то, чего ни одна актриса целые сутки играть бы не смогла. Значит, ее тоже что-то волновало в этой встрече не с длинноногим ровесником, а с человеком, который мог оказаться старше ее отца. Такие чувства в жизни распространеннее, чем мы можем себе предположить. Если по Фрейду, то девочке когда-то не хватило отцовской ласки. Пожилой мужчина, исполняющий роль отца и одновременно любовника. Черты одного просвечиваются через черты другого. Я был в этой незавидной роли, и успокаивало меня лишь то, что в куче одежды, валяющейся возле кровати, на равноправном положении находились мои штаны и рубашка с галстуком и её трусики и джинсы. Чтобы встать с постели и подойти к душевой кабине, нужно было перешагнуть эту кучу одежды. Лампа в комнате была расположена таким образом, что, когда в душевой кабине кто-то стоит под слабой водной струей, силуэт четко рисуется на пластмассовых створках…

Собственно, сама близость с женщиной – вершина любви – на самом деле лишь некий порог, через который необходимо перебраться. Тут возникает доверие, льется сладкий мёд разговора, две души раскрываются в понимании друг к другу и в ощущении единства. Обмен чувствованием мира, установками жизни, собственными историями. Мы отдаем здесь самое дорогоё – своё прожитое и раскрываем собственные тайны, которые никогда не доверили бы чужому. Подобное чувство парения возникает не в каждом слепом адюльтере и не зависит только от сотрясения плоти. Слишком многое должно соединиться, и лишь тогда гостиничная постель превращается в лодку, которая плывет под шепот признаний по звездному небу. Божественное предопределение? Такие мгновения в жизни редки, и потому не забываются. Я их помню отчетливо и кляну себя за то, что их было несколько, а не единственное, как драгоценность в сокровищнице. Может быть, в этом вторичность духовной природы мужчин? Я перебираю в памяти гребцов и пассажиров той звездной лодки. Серафима, Саломея, Наталья.

Наталья – финал моей мужской жизни, последний аккорд, сдавивший сердце и волю. Она исчезла после нашей первой и единственной встречи в Кельне. В своей напряженной памяти я удерживал контур ее тела, когда рукой проводишь от плеча вниз, ощущая переборы грудной клетки и изгиб талии, снова поднимающийся к бедру. Тень на пластмассовой панели, свет уличного фонаря, остановившийся на поднятом колене… Казалось, все исчезло, растворилось, как предыдущее часто затмевается последующим. И вдруг – вот, опять она стоит и сейчас произнесет: «Здравствуйте, профессор». У меня остался ничтожный миг, чтобы еще потетешкать старые воспоминания, до того как будет открыта новая страница отношений. Может быть, тогда закончится вся книга? В старых изданиях иногда романы заключали словом «Конецъ». С твердым знаком.

Как же много мне потребовалось слов, чтобы рассказать предысторию молодой женщины, стремительно мелькнувшую сейчас в моей голове.

Не совсем проста оказалась стажерка института военных переводчиков в Германии. Она не вернулась на родину. Сработал инстинкт или красивая женщина всегда помнит о своей безопасности? Ей, наверноё, это «не вернуться» было особенно сложным. Сверкающая чистотой клетушка в студенческом общежитии, нельзя капнуть на плиту в общей кухне, индивидуальная оплата за электроэнергию, ключ коменданта подходит ко всем дверям в коридоре, разбитая стиральная машина в подвале. Немцы тоже, что-то пронюхав, будто затаились. Срок стажировки закончился, а они молчат, терпят. В Москве огромная родительская квартира в высотке на Котельнической набережной. Несмотря на тяжелое время, еще есть домработница, папа раньше писал музыку к кинофильмам и романтическим спектаклям, сейчас оформляет рекламные клипы. Но это, конечно, временно, жизнь уже поворачивается на полдень. Ей надо было сделать выбор. Мы все заложники прошлого. Зачем только она, стажерка, согласилась на эту работу? Нет, зачем только она согласилась на близость с главным переговорщиком, молодым, жадным красавцем? Но, возможно, здесь тоже возникло чувство, а возможно, это был приказ из Москвы военнообязанной, будущей переводчице.

Сейчас время уже стушевало черты той недавней эпохи, и следующим поколениям, когда сама история будет упрощена и сконструирована по требованию очередного режима, она предстанет в виде отдельных, несоединимых друг с другом, фрагментов. Рушилась гигантская империя, и сам добровольный разрушитель, призванный в ней править, радуется тому, что, как он говорил, «процесс пошел». Гибель огромной армии, люди в погонах, выброшенные с семьями на снег, – и радостные песни по этому поводу. Собственно, здесь стоит остановиться, потому что именно здесь «перед моим внутренним взором» – опять терминология романа позапрошлого века – возникла чудовищная по своему цинизму картинка. Отчего тогда мы, ослепленные неосуществленными надеждами и сказками нелепого, глупого героя, не так отчетливо видели подлость происходящего?